Русский щит

А раз так, то нужно только быть мудрей и смелей, чем соперники, лучше уметь водить рати и привлекать союзников, вовремя поймать и зажать в крепком кулаке жар-птицу удачи, – и искомое будет достигнуто…

Так думал великий князь Дмитрий Александрович.

Так думали удельные князья, с вожделеньем поглядывавшие на золотой великокняжеский стол.

В этом были корни трагедии лучших представителей княжеского рода, которые видели беды Руси и пытались искоренить их остриями своих мечей.

Глава 13 Дорога на Кен-озеро

1

Подклеть старого двора боярина Мокея Михайловича сложена из могучих дубовых бревен. В стене прорублено оконце, такое узкое, что железные прутья в нем кажутся лишними: и без них сквозь оконце мог бы протиснуться разве что малый ребенок. Но забрать оконце железом приказал сам Мокей Михайлович, и кузнец выполнил боярскую волю. Еще приказал боярин обить двери подклети железными полосами и навесить засов с тяжелым замком. Из подклети вынесли старую рухлядь: помятые березовые короба, рассохшиеся бочки, поломанные тележные колеса, негодную сбрую. Вдоль стен поставили лавки из неструганых досок. И стала подклеть вотчинной тюрьмой, скорбным местом.

Тюрьма редко пустовала. Боярин Мокей Михайлович был крут и злопамятен, держал людей в строгости. Но подолгу здесь мало кто засиживался. Отмается смерд-недоимщик или проворовавшийся холоп неделю-другую на хлебе да на воде, подживет у него ободранная батогами спина, и – снова на работу. Долго держать работника в тюрьме для боярина голый убыток. Дело смерда и холопа трудиться, приумножать богатство своего господина.

Сменялись люди в тюрьме. И только Данила, пашенный холоп из деревни Дедково, что на реке Колокше, сидел с зимы без отпуску. Схватил его боярский тиун в декабрьскую стужу, а теперь уже весна в разгаре, сосульки за оконцем повисли, оттаявшая земля прелью пахнет.

Все бока отлежал Данила на жестких досках. Зарос, как старец, лохматой бородой. Незнакомые люди, которых боярские холопы заталкивали в подклеть, даже пугались поначалу: не леший ли волосатый затаился в углу, глазищами сверкает? И то верно – испугаться можно, тюрьма не красит. Одежонка у Данилы давно поистрепалась, а на исхудалом лице только глаза и видны – упрямые, отчаянные.

Данила страдал и за вину, и за упрямство. Когда привезли его на боярский двор и по наказу великого князя начали бить батогами нещадно, – чтобы другим неповадно бегать было! – боярин Мокей Михайлович самолично изволил спуститься в подклеть. Присел на стульчик, услужливо подставленный тиуном, молча смотрел, как холопы взмахивали окровавленными прутьями. Сидел и ждал мольбы о пощаде. Но Данила только скрипел зубами от боли, смотрел на боярина дерзко, будто не виноват ни в чем. Обиделся тогда боярин на мужицкое неразумное противленье, огорченно вздохнул:

– Вижу, каков ты есть вор и крамольник! Посидишь в крепком заточенье, на цепи, может, в голове-то и прояснится. Да батогами велю тебя бить каждую третью неделю, чтоб дерзости своей, не забывал. Так-то, крамольник…

Тиун, кровопийца лютый, тех боярских слов не забыл. Каждую третью неделю приходил в подклеть с батогами, спускал дерзкому мужику кожу со спины. На шею Даниле надели колючий ошейник, склепанный из двух железных полос: чтоб мужику и между батогами жизнь не казалась медом! Спать в таком ошейнике было невмоготу. Куда ни повернись – железо давит. На ногах тоже железная цепь. Куда уж как бережлив боярин Мокей, а на железо не поскупился…

Иногда тиун заходил в подклеть без батогов – просто поговорить. Спрашивал, насмешливо прищуривая глаза:

– Ну, что надумал, сердешный? Ничего не надумал? Ну, думай дальше. Батогов-то у боярина много, целый воз для вашего брата, для крамольников, из леса привезли…

Данила отмалчивался. Тиун, постояв в дверях, советовал с притворной заботой:

– А ты подумай, повинись. Может, и простит боярин-то…

Данила думал. Что еще оставалось теперь делать мужику, кроме как думать? Стены в подклети крепкие, а за дверью – холоп с копьем. Не убежишь!

Данила вспоминал жизнь свою, будто разрубленную надвое секирою тиуна в тот злосчастный декабрьский вечер. Да полно, надвое ли? Вся жизнь, наверно, осталась по ту сторону тюремных стен. Пусть не сладкая, пусть отягощенная заботами, но все-таки – жизнь, а не нынешнее медленное умиранье…

«За что такое лихо?» – думал Данила. Ведь он не вор и не крамольник. Не бродил татем по лесам, не проливал христианскую кровь, не бунтовал против властей, богом данных. Был Данила таким же смердом-хлебопашцем, как деды его и прадеды, кормился от земли. К земле прирос сызмальства, потому что знал: земля без пахаря – круглая сирота, а пахарь без земли – сирота вдвое. С землей, с пашней были связаны все думы и труды Данилы, повторявшиеся из года в год, как повторялось весеннее пробужденье, летний расцвет, осеннее щедрое плодоношение и зимняя спячка природы. Так жили люди на Руси – неразлучно с землей-кормилицей.

Каждый месяц имел свои особые приметы, важные для землепашца.