Русский лабиринт (сборник)

Степанида вернулась в хату, крикнула было Лешку, да его из дома и след простыл – прознал, паршивец, что правежом запахло. Бродил целый день по тайге, но к ужину вернулся – оголодал. Сидор, уже наслушавшийся укоров от жены за плохое воспитание сына, молча взял Лешку за ухо, зажал голову между ног да начал «гладить» ремнем по заднице. Выпорол бы за милую душу, до мяса, но Степанида, только что ругавшая мужа за «сына-бандита», завизжала, бросилась, подставила руку под ремень да вызволила Лешку из наказания. Парень молча сглатывал слезы и глядел волчонком на отца из-за материнского подола. Сидор снова подпоясался ремнем и показал сыну левый кулак.

– Дебоширить будешь, испробуешь. Понял, что ли?

Лешка из страха закивал. Хотя на самом деле невдомек ему было, за что пороли. Он же за правду вступился, ни у кого ничего не отнимал. Вернее, не для себя отнял, а для Васьки – что он, зря воды нахлебался? А то, что губастого давно раскулачивать надо, всем ясно. Но промолчал тогда Лешка, понял только, что правда – штука неблагодарная.

Пока Петькина мать разговаривала со Степанидой о Лешке, лесник порол своего. Петька тоже смысла наказания не понял. Он ведь никого не заставлял – Васька сам согласился, дело честное. И «петушка» бы отдал, когда б он доплыл, – всегда рассчитывался, слово держал. А что у него было то, чего у других не было, так ведь не украдено. Толян с ним за «дела» рассчитывался, он с пацанами – за забаву. А то, что Васька чуть не утоп, так силы свои рассчитывать надо. Он, Петька, никогда бы в такую холонь не то чтобы плыть, в воду не зашел бы. Ни за какие леденцы. Не понимал Петька, за что батя так осерчал. Но больше никого Кан переплывать не подбивал. Но и «дела» не бросил – теперь выменивал у пацанов вещи. Кому картуз из города привезли, кому ремень новый, с бляхой купили, кому новые боты справили – все в конце концов оказывалось у Петьки. Пацаны дома врали, что потеряли или попортили. Головомойку им, конечно устраивали, но это все было терпимо. А не попробовать конфет или трофейный перочинный ножик в кармане своих штанов, пусть и без нового ремня, не ощущать – это было нетерпимо. Так и шла Петькина коммерция и дальше, и один Бог знает, чем бы кончилось, да вскорости «взяли» Филоновых – и отца, и сына. Петька хоть и вслушивался во взрослые разговоры да пересуды, толком не понял – то ли за растрату, то ли за спекуляцию. Тогда и новое слово услышал – «конфискация». Но понял точно, что раньше, чем через семь лет, Толян не вернется. А может, и больше – так все взрослые говорили. Многие из них общались со следователем, приехавшим с нарядом аж из самого Ирбейского. Сидор Поликарпович тогда первый раз с того года, как наградные платить перестали, нацепил на пиджак медали, обе «Славы» и орден «Отечественной войны», и тоже пошел. Даже лесника вызвали, хотя он по профессии меньше других в селе обретался. Но, оказалось, к леснику другие вопросы были. Подозревали, что он вместе с Филоновым-младшим проводником на тот злополучный самолет к Сивухе ходил. Без проводника даже местному жителю, если не охотник с детства, в тайгу так далеко уходить небезопасно. Но спрашивать спрашивали, а, видно, Парфен либо не при делах был, либо отвечал правильно – отпустили с миром. Но слова Кольки-Жигана, то есть Николая Дмитриевича, насчет того, что не будет от мертвых добра живым, многие вспомнили. А кто-то прибавил, что Колька на Филонова и навел. Но, памятуя о непростых отношениях Николая Дмитриевича с Советской властью, народ это на веру не принял.

На Петьке эта история никак не сказалась – про него разговора, видать, вообще не было. Хотя в первый момент из страха собрал все свои «сокровища» в мешок и побежал на берег – хотел утопить на всякий случай, чтобы не было и с ним «конфискации». Но потом жадность страх пересилила – закопал заветный мешок там же, на берегу, под сосенкой. А вот эти «семь лет» запали Петьке в душу – он прикинул, сколько ему будет через такой срок. Выходило – двадцать. В аккурат столько, сколько Толяну Филонову сейчас. После этого случая Петька долго к той сосенке не подходил. Но потом все пошло своей колеей. Из района прислали новую продавщицу – тетку Варю, магазин снова открыли, но, конечно, Петьке там не было уже возле кого крутиться. Откопанные «сокровища» больше в дело не шли. Вернее, один раз попытался было Петька по старой привычке на дефицит взять, да не вышло. А случилось вот что – Петька первый раз влюбился. И ведь надо – в Оксану, дочь солдатки Анфисы, переселенки с Полтавщины, младшую сестренку того парня, который когда-то чуть не утоп за его леденец. Как-то подсел рядом в автобусе, что их в Ивановскую школу возил из Борков.

– Ксан, а Ксан?

– Чего тебе? – повернулась от окна чернобровая дивчина, уже наливающаяся соком женской красоты.

– А вот чего. Трофейные карандаши хочешь? Цветные.

Девчонка чуть не подпрыгнула от радости – тогда этого ни у кого не было.

– Покажи! А цвета какие?

– Зеленый, синий и желтый – вот какие.

– Покажи!