Русский фронтир

Унгусман принял нас внешне спокойно, он был давно готов к потере сына. Осталось еще трое и две дочери. Все сегодня будут плакать. А Тунгус обнимет каждого и найдет для него слова утешения.

Я не ждал, что такие слова у него есть для чужака.

Он сгреб в охапку Унгури и что-то шептал ей на ухо. Потом взглядом, полным боли, но полным и достоинства, нащупал меня.

– Ты возлагал большие надежды на младшего вождя Унгелена, советник, – прогудел вождь усталым тяжелым басом, ритуальным голосом смерти. – Теперь все будет сложнее, ты знаешь. Но Унгелен остался с нами навсегда и поможет нам. Просто вспоминай его в трудную минуту.

Я промямлил что-то невнятное, принес соболезнования и поспешно откланялся. До конца дежурства было еще два часа; я не мог больше оставаться во дворце и попросил моего сменщика Рыбаренко приехать. Тот сказал: что-то случилось? Или у меня, образно выражаясь, батарейки сели?

– Вроде того. У меня Гена умер.

– Ах ты… Я бегом. Я мигом… Прямо не знаю, как ребятам сказать. Все понимали, что не вытянем парня, но…

– Ты ребятам другое скажи. Я видел, Сорочкин начал по базе гулять. Заверни в санчасть и попроси, чтобы его попридержали, когда я вернусь. Ну и меня лучше не пускать внутрь какое-то время…

Честно, сам от себя не ожидал. Просто вырвалось. Бурным потоком выплеснулось наружу.

А может, цену себе набивал. А может, хотел показаться нормальным человеком, у которого есть слабости. А может…

– Еще бы, – сказал Рыбаренко. – Момент, сделаю. Я уже на ходу. Держись там…

У меня не найдется алиби, ну и просьба спрятать Сорочкина, слух о которой разнесется по всей базе, тоже сыграет роль. Меня ни в чем не обвинят, но все будут думать, каждый свое.

А вот бригадир строителей Рыбаренко окажется «на подозрении», вплоть до того, что беднягу попытаются отстранить от дежурств во дворце, как утратившего бдительность и главное, не стукнувшего куда положено.

Рыбаренко отвечал за склад инструментов и расходников.

Пока мы передавали дежурство и я возвращался, на склад пролез через окно ведущий специалист экспедиции Алексей Сорочкин.

Он взял строительный пистолет и забил себе гвоздь в висок.

На Тунгуса это произвело впечатление. По здешним понятиям самому наказать себя за ошибку – значит отречься от почета, с которым тебе размозжит башку дубиной вышестоящий начальник. С точки зрения вождя, Леша признал себя запредельным идиотом, недостойным не то что казни, а даже суда.

По оценке вождя, Сорочкин был все-таки жертвой обстоятельств, а не сознательным злодеем. Тунгус планировал выторговать его себе – и пускай вкалывает тут пожизненно, обучая туземцев языкам и составляя разговорники. Продолжая, в общем, дело Унгелена.

Я спросил: как бы ты терпел этого человека? Да ты бы сорвался и открутил ему башку.

Ну что ты, сказал Тунгус. Я бы посадил его в маленькую комнатку при таможне – и пусть работает. Мы бы просто никогда не встретились. Я туда не хожу, он не выходит. Учись, советник! Это и есть настоящая ди-пло-мать-ее. Я правильно сказал?..

Ты делаешь большие успехи в языке, друг мой, заверил я.

– Это тебе не гвозди в голову забивать! – гордо заявил Тунгус. – Тут соображать надо!

Достал он меня своими гвоздями, сил нет никаких.

Гури говорит, некоторые мысли обладают такой мощью, что стоят полноценного действия; в тот несчастливый день, глядя на нее, я так хотел прибить Сорочкина, что после этого мне уже было незачем его трогать. Он больше не имел значения, не играл роли, я его вычеркнул… Зато она увидела сквозь горе и слезы, как дорога мне. И что я сам еще не понимаю, до какой степени в нее влюблен. И как мешает проявлению человеческих чувств наша глупая ди-пло-мать-ее, но я умею находить такие жесты и совершать такие поступки, которые пробивают стену отчуждения.

В экспедиции мнения разделились пополам. Зато все теперь могут объяснить, почему меня сторонились. Расчетливый убийца – неприятный тип. Я ведь Лешу грохнул, чтобы наладить отношения с папуасами, вы же понимаете. В жертву принес русского человечка во имя дипломатии, мать ее. Да еще и с особым цинизмом. Не каждый сумеет гвоздем-то.

На вопрос, отчего со мной не стремились дружить целых две высадки подряд до того, как я укокошил русского гвоздем, ответ был просто сногсшибательный.

Подозревали.

Чувствовалось во мне нечто такое.

– Чушь это несусветная, – заявил Петровичев. – Люди просто чуяли в вас вождя и не знали, как реагировать. У меня всю жизнь та же проблема.

– Пойдем… чифтейн, – сказал Чернецкий и увел его.

Оглянулся и подмигнул мне через плечо.

Грустно ему без самолета, но не наказали – и на том спасибо.

По закону подлости Чернецкий застрял.

Бывают такие герои, которым не везет красиво закончить подвиг.

Когда Акопов вцепился клешней в крыло, маленький конвертоплан не только перекосило, но еще развернуло, и встал он в трещине враспор, ни туда, ни сюда. Акопов понял это сразу, по нагрузке на манипулятор, а Чернецкому было невдомек, и они с бортмехаником Попцовым изготовились к следующему акробатическому этюду – снова упасть вниз и еще раз попробовать вылететь.