Русский фронтир

Устье реки впечатляло. Со стороны оно вполне могло сойти за проход между островами, так далеко расходились берега. Но обмануть можно было лишь людей сухопутных, для которых вода повсюду одинакова. Моряки давно обратили внимание, что цвет последней изменился и из голубоватой превратился в коричневый: могучая река вымывала на долгой дороге глинистую почву и впадала в море настолько сильной струей, что преобладала на большой территории.

– Индейцы звали ее Мешасебе – Прародитель Вод, – пояснил де Гюсак стоявшему рядом с ним Липранди.

Де Гюсак бывал тут не раз и на правах старожила взял опеку над впервые оказавшимся в здешних краях путешественником. Польза была обоюдной – Липранди получал информацию из первых рук, а де Гюсак чувствовал собственную значимость.

Далеко не каждый прожил здесь столько, сколько этот француз, помнивший многое, неведомое остальным. Например, когда Новый Орлеан еще был французским владением и никому из его жителей не могло присниться, что волею самозваного императора Франции только что возвращенный от испанцев город вдруг будет продан молодому и быстро растущему государству.

– Пора собирать вещи? – спросил Липранди.

– Что вы, Жан? – Губы де Гюсака под седыми усами тронула добродушная улыбка. – От устья до порта – верных пять миль. Тут такие стремнины, что, пока дойдем, может наступить вечер.

Липранди понимающе кивнул. Ему впервые доводилось заходить с моря в такую большую реку, и все, что говорил его спутник, звучало откровением.

– Ничего. Наша гостиница расположена недалеко от порта, оставим там вещи и еще успеем посетить парочку неплохих мест в городе, – обнадежил его де Гюсак.

Несмотря на разницу в возрасте, мужчины сошлись на удивление быстро. Старый аристократ, чьи обедневшие родители когда-то решили поправить состояние за морем и отправились туда вместе с сыном, так долго жил в здешних местах, что успел несколько отвыкнуть от хорошего общества. В ранней юности он еще застал короля и великолепный двор, затем потихоньку освоился в новых для себя местах, хотя и продолжал тосковать о далекой родине. А когда уже подумывал вернуться, в Париже грянула революция со всем своим кровавым хаосом, и отправляться туда стало подобно смерти. И вот уже три десятка лет де Гюсак был вынужден обитать среди всевозможных авантюристов или, в крайнем случае, людей с претензиями на хорошее воспитание, но, увы, при полном отсутствии такового. Исключения, по его же словам, порою составляли испанцы, среди которых были выходцы из хороших фамилий. Правда, часть из них измельчала, привыкла к колониальному житью, но некоторые умудрились сохранить великосветский лоск.

Война между наполеоновской Францией и материковой Испанией ничуть не ухудшила отношений де Гюсака с некоторыми из испанских друзей. Здесь, в невообразимой дали от Европы, кипящие там войны воспринимались совсем иначе. Ни у одной из воюющих стран не хватало сил послать в колонии войска, а немногочисленные части, уже расположившиеся здесь, не рвались по необъятным территориям на бой с врагом. Здесь было особое состояние, длящееся уже несколько веков, – ни мира, ни войны. К нему привыкли настолько, что любое иное положение дел уже казалось из ряда вон выходящим.

Липранди, хорошо образованный, с отличными манерами, по собственному признанию старого француза, сразу пришелся последнему по душе. А его рассказы о постепенно возрождающейся прежней Франции грели де Гюсаку сердце.

– Нет. Я определенно вернусь в Париж. Вот только сверну здесь все дела и отправлюсь на родину, – в минуту расслабленности признался эмигрант. – Вы-то слишком молоды и не видели его в минуты высшей славы, когда он был законодателем мод и культуры на всем континенте.

Липранди тактично промолчал, что зато он был не только свидетелем, но и активным участником захвата иного Парижа, того, который сумел на долгие годы развязать всеобщую войну и завоевать без малого весь мир, да только, на свою беду, однажды чрезмерно возгордился и в этой гордыне пошел на Россию.

– О Париж! – мечтательно закатил глаза де Гюсак. – Здесь много прекрасных мест, но что может сравниться с тобой, с ароматами узких улочек, с самим воздухом, который пьешь и не можешь напиться? Париж – это центр мироздания! Вы согласны со мной, Жан?

– Пожалуй. – Липранди вспомнилось собственное, соединенное с остальной армией стремление к столице Франции. Даже смерть на пути казалась сущей мелочью, лишь бы остальные сумели дойти и поразить врага в его логове.

Никакой ненависти к французам объединенные войска русских, пруссаков, австрийцев и шведов не испытывали. Они не виноваты, что самозваный император вовлек их в авантюры. Просто настало время поумерить аппетит Бонапарта. Недаром при подписании мира речь не шла о контрибуциях и завоеваниях – только о спокойном развитии Франции, не угрожающем другим народам, и восстановлении на ее престоле потомков законной династии.

– Вот видите! Нет, жить можно везде, однако умереть мне хотелось бы в Париже!

– Зачем же думать о смерти, Анри?