Русский фронтир

Тут же с одной стороны на разбойника обрушился утяжеленный свинцом пояс Григория, а с другой – жердь Доминика. Причем Григорий ударил точно по кисти правой руки разбойника, и тот взвыл, выронил саблю.

Следующий удар пришелся в спину. Только били уже не представители церкви. Первая из устремившихся на помощь священникам казачек изловчилась и со всех сил вогнала в разбойника вилы.

Сил оказалось столько, что бедолага рухнул лицом в пыль. Вилы остались торчать в его спине, и казачка воспользовалась случаем, налегла на них довольно немалым весом, вгоняя поглубже.

– Дуняшка! – прикрикнул Григорий.

Лицо казачки было перекошено от ярости. Тем не менее крик подействовал, и она застыла. Как и те, которые подскочили, подняв разнообразное импровизированное оружие.

– Он же упал! Грех убивать! – рявкнул Григорий, насколько позволяло сбившееся дыхание.

– А им, значится, можно? – в запале возразила Дуняшка. – Аксинью и Марфу убили, Маша, Настасья и Гликерья пораненные лежат, неведомо, выживут ли, а мы их не тронь?

– Все одно – падшего добивать грех, – уже отдышавшись, оповестил Григорий.

– Грех, – подтвердил Доминик.

Налетчик еще шевелился. Его товарищей видно уже не было, наверняка они валялись безжизненными куклами, и только одинокий конь носился по площади кругами. Остальных лошадей уже подхватили, поволокли в сторону, и лишь этот не давался, хрипел и косил на всех красным глазом.

Отец Григорий вздохнул и решительно выдернул вилы. Хлынула кровь. Североамериканец вскрикнул, забил руками и стих. Навсегда.

Доминик пробормотал над ним заупокойную молитву, а затем следом за Григорием устремился туда, где должны были лежать раненые женщины.

Живые гораздо больше нуждаются в утешении. А мертвые… Отпеть их никогда не поздно.

14

Постепенно обстановка становилась привычной, как становится привычным все, что нас окружает на том или ином отрезке жизни. Боль никуда не ушла, как не ушли первые желания. Просто чувства несколько успокоились, вместо пожирающего пожара превратились в подспудно тлеющий уголек. Зато улучшилось здоровье. Крепкий организм справился с ранами, больше сам, чем с маловразумительной помощью лекарей. Сносное питание, свежий воздух, хорошая наследственность – и словно не было нескольких опасных ран.

Другой бы на месте Блохина слег бы месяца на три, если бы вообще выжил, а тут не прошло месяца, как матрос почувствовал себя в нормальной форме и уже вполне сумел бы устроить на острове небольшой переполох.

Он так и собирался первые дни. Но тогда сильно мешала слабость. Теперь же пришло понимание.

Один в поле не воин. Можно перебить полдюжины, а то и дюжину пиратов, прежде чем оставшиеся отправят на тот свет тебя самого, можно изловчиться и поджечь какой-нибудь корабль, а если в гавани их будет много и пламя перебросится дальше – то и два, только что это изменит?

Несколько убитых пиратов не сыграют особой роли. Корабли морские разбойники захватят новые. Даже убийство главаря не ликвидирует преступную шайку, обосновавшуюся на затерянном острове. Как и прежде, пираты будут нападать на мирные суда, и жертва окажется попросту напрасной.

По долгому размышлению выход был один. Каким-то образом суметь улизнуть с Галвестона, добраться до своих и рассказать им о пиратском гнезде. Там уж найдут способ сделать так, чтобы никто и никогда больше не слышал о морском разбое.

Решить просто, выполнить решение гораздо сложнее. Блохин был один, поэтому угнать корабль он не мог. Оставалась шлюпка, но и тут за пленным следили, в чем он имел возможность убедиться несколько раз.

Нет, никто не приставлял к нему караул, матрос мог бродить по острову, сколько ему вздумается, но стоило подойти к какой-нибудь лодке, как рядом оказывался кто-то из пиратов.

Впрочем, просто завладеть лодкой было лишь частью дела. Требовалось проделать все так, чтобы бегство хотя бы какое-то время осталось незамеченным и никто не сумел догнать моряка. Иначе в чем смысл? Помимо всего, требовалось как-то решить вопрос с продуктами и водой. Умереть Блохин мог и здесь. Ему нужно было сообщить о происходящем, а для этого как минимум требовалось выжить. И еще – отвести от себя подозрения. Господь простит небольшую ложь, если она направлена на общее благо.

Блохин перестал дичиться пиратов. Он не рассчитывал и не искал себе помощников среди них. Это было бы глупо, памятуя, что никто не гнал сюда этих людей и не принуждал их заняться нынешним ремеслом. Собственные мысли и планы моряк держал при себе. Просто он стал поддерживать разговоры, насколько ему позволяло весьма поверхностное знание языка, которое он приобрел за время пребывания на острове. Когда вокруг все говорят на незнакомой прежде смеси наречий, что-то все равно откладывается в памяти и становится знакомым. Где же не хватает слов, выручают жесты. Было бы желание, а понять друг друга можно всегда. Разве что речь идет о каких-нибудь философских проблемах и прочей зауми. Но где и когда моряки ударялись в философию?