Русский флаг

- Еще один! - вздохнул доктор. - Миллионы рублей уходят на пустяки, на дребедень. Побрякушкам, мертвому артикулу, пуговицам отдаем все силы, все деньги, подаренные нам трудом крепостного, а до существенности никому нет дела. Знаете ли вы, Иван Николаевич, что в сорок девятом году, всего пять лет тому назад, около ста тысяч человек умерло в России от цинги?! Сто тысяч мертвецов, обвиняющих нас, просвещенных людей отчизны, в преступном равнодушии, в бездеятельности! А что мы можем? Ничего. Мы слуги слуг, лакеи на запятках у департаментских лицемеров, у российских тартюфов...

- Мы слуги отечества, доктор. А отечество - народ, прежде всего народ.

Доктор посмотрел на Изыльметьева долгим, изучающим взглядом.

- Народу мало того, что мы сознали эту истину. Мы обязаны помочь ему, помочь... - Он застонал громко, словно находился в каюте один, и, понизив голос, сказал: - Вы меня знаете коротко, Иван Николаевич. Я не бунтовщик, никогда не был замечен. Но говорю вам - республики жажду, всей силой души своей жажду!

Изыльметьев ответил не сразу. Помолчав, он сказал доверительно:

- Напрасно вы думаете, что не замечены. Напрасно. Еще в Англии, когда "Аврора" находилась в Портсмуте, мне стало известно о вашем визите к господину Герцену...

Доктор опешил было, потом выпрямился в кресле и, не сводя напряженного взгляда с Изыльметьева, проговорил:

- Пустое! Об этом и думать-то нечего. Меня попросили свезти Герцену пакет, я и свез, не более того...

Что-то пробежало между капитаном и Вильчковским, какая-то неясная тень, а с нею и знобкий холодок отчуждения. Изыльметьева неприятно кольнула скрытность доктора.

- Не знаю, не знаю, - хмуро заметил капитан, - да и знать не хочу. Довольно и того, что я так долго молчал об этом. - Капитан прислушался, не слышно ли чьих-либо шагов, и, погрозив доктору пальцем, продолжал более мягко: - За вами следила английская полиция, а помощник нашего консула донес мне.

- Уверяю вас... - начал было доктор, но капитан прервал его с той непреклонной решительностью, которой на "Авроре" никто не умел противиться.

- Оставим это, - Изыльметьев поднял согнутую в локте руку. - Я предупредил вас из чувства искренней привязанности.

Вильчковский благодарно стиснул руку капитана. Она пылала. Доктор особенно ясно ощутил жар своими мертвенно-холодными пальцами и с горечью подумал, что через день-другой болезнь свалит и этого сильного человека.

- У нас есть свой долг, - продолжал Изыльметьев убежденно, - свои обязанности перед родиной. Долг тяжелый, доктор, но и непременный. Жизнь помогает нам, она сама начертала круг наших обязанностей. "Аврора", ее судьба - вот наша забота, наше отечество сегодня. Я благодарен судьбе за эту ясность, ее лишены очень многие. Но все ли мы сделали для экипажа?..

Вильчковскому почудился скрытый намек в словах капитана, и он с отвращением подумал о своем бессилии.

- Мы сделали немало, - ответил Вильчковский глухо. - Запасли лимонов, свежего мяса, огородной зелени, медикаментов. Хлор, уксус, жженый кофе, даже перуанский бальзам, закупленный по вашему совету... У нижних чинов по двенадцать пар белья, шерстяные чулки, нагрудники, теплые рубашки. Если бы не эта проклятая сырость! Чем лучше и добротнее ткань, тем больше в ней влаги, тем омерзительнее она. Неужели нельзя создать на фрегате ни одного сухого уголка?! - с отчаянием в голосе воскликнул доктор.

- Нет! - Изыльметьев поднялся. - Об этом и думать нечего. Даже в камбузе сыро. - Он задумался, поглаживая по привычке усы. - Да-с, пришло время принимать радикальное решение. Скоро начнется военный совет, доктор. Я думаю идти в Петропавловск-на-Камчатке вместо назначенного нам Де-Кастри. Как вы полагаете?

Вильчковский мало знает об этом океане, словно в насмешку названном Тихим. Вспоминая обрывки слышанного, прочитанного, он приходил к заключению, что Камчатка едва ли не самая суровая земля из всех, принадлежащих России. Но и о Де-Кастри он не имел представления... В конце концов Адмиралтейство, направляя "Аврору" в Де-Кастри, а не в Петропавловск-на-Камчатке, вероятно, руководствовалось деловыми соображениями. К тому же доктор по выходе из Кальяо энергично поддерживал рискованный курс, избранный Изыльметьевым, азартно спорил со скептиками и теперь в глубине души сожалел об этом.

- Не знаю, Иван Николаевич, - ответил доктор, подумав. - Хоть убейте, голубчик, не знаю. Неведомы мне эти дьявольские места. Ноги моей больше здесь не будет.

Это было сказано с такой обидой и детским простодушием, что Изыльметьев, несмотря на серьезность положения, рассмеялся.

II