Русский флаг

- Хватит еще силенок, - усмехнулся Завойко. - Ты, Лука Фомич, жилистый, совладаешь.

- Негоже двум клыкастым в одной берлоге. - Купец весело тряхнул головой. - Глядишь, и шерсть клочьями полетит, вам же, Василий Степанович, и накладно будет. Хлопотно.

- Трифонова боишься? - в упор спросил Завойко.

- Не дюже боюсь, но и одолеть не надеюсь. - Он повернул голову к неподвижно стоявшему Губареву и, насмешливо прищурив глаза, сказал: - Чины сколько лет Трифонова воюют, а не одолеют...

- Одолеем! - властно сказал Завойко. - В тюрьме сгною, подлеца, не посмотрю, что первой гильдии купец. Такое мое условие, Лука Фомич: на чистое место придешь, льготы дам, откуп винный... на первое время. По рукам, что ли?

Жерехов насторожился. Лицо его странно вытянулось, стало постным, неприветливым.

- Не охоч я, ваше превосходительство, до откупов, - пегая бороденка обиженно задрожала. - Для такого дела и Трифонов куда как хорош. А меня от такой чести уволь.

Завойко неосторожно задел самолюбивого старика. Сорок лет торговал он в этих краях, торговал широко, прижимисто, но без волчьей жадности и приказчиков старался держать совестливых. Был для своего круга учен и охотно учил других, так что в камчатских селениях встречались люди, обязанные ему грамотой. Выписывал из столиц журналы, газеты и в большой горнице собрал изрядную библиотеку. Камчадалы и коряки издавна привыкли к Жерехову, относились к нему с доверием, но в последние годы он как-то потерял вкус к делам. Женившись, после второго вдовства, на молодой, привлекательной дочери священника из Якутска, старик словно прирос к дому, строго приглядывая за своим единственным сыном Поликарпом.

- Это так, к слову, про откупа, - извинился Завойко. - Гижиге просвещенный купец нужен, темноту поразвеять...

- Право, согласились бы, Лука Фомич, - услужливо вставил Губарев.

Жерехов покосился на щеголеватого полицмейстера, на его жадное, землисто-серое лицо и сказал решительно:

- Нет, миновали мои лета.

- Меняй вывеску, Лука Фомич, - посоветовал Завойко. - Расширяйся! "Торговый дом Жерехов и сын".

- Поликарп-то?!

Жерехов давно подумывал о том, что пора пристраивать куда-нибудь сына. На этот счет у Луки Фомича были твердые взгляды. "На стороне жизнь шибко человека правит, - говаривал он. - Рыбу в реку бросают, а человека к людям. Барахтайся, плыви посмелее... Смелый приступ - половина спасенья!"

Но купцу не хотелось, особенно при Губареве, обнаружить свою заинтересованность, и он только покачал головой.

- Зелен Поликарп-то мой. Ду-у-рак дураком!

- Не беда, - ободряюще сказал Губарев. - Был бы делу обучен изрядно, а без ума прожить можно.

- Неужто? - переспросил купец удивленно.

- Можно! - подтвердил полицмейстер.

- Во-от как? - протянул Жерехов. - А в нашем торговом сословии без ума никак не прожить. Подумаю я, Василий Степанович. Крепко надо подумать.

- Думай, Лука Фомич, - сказал Завойко.

Завойко отпустил и Губарева домой. Выйдя на крыльцо, полицмейстер простоял несколько минут в раздумье, заложив руки за спину и покачиваясь на носках.

Его тянуло не домой, а на пологий склон Петровской горы, к темной избе, где жила девушка-посельщица Харитина, приглянувшаяся Губареву еще тогда, когда она голенастым подростком шмыгала по дому Завойко.

Сойдя с крыльца, полицмейстер прокрался мимо освещенных окон в парк, пересек его и, перемахнув через ограду, медленно побрел в гору.

Было в повадках Губарева что-то кошачье, хищное. Он умел ждать, сторожко наблюдая за своей жертвой, умел целые месяцы, а то и годы жить одним лишь предвкушением будущих наслаждений и скотской власти над другим человеком.

За Харитиной он охотился давно, чутьем сластолюбца угадав еще два года назад, как расцветет она в недалеком будущем. И оттого, что все случилось так, как он и предчувствовал, Губарев считал свои права на Харитину неоспоримыми, а недоступность ее в доме Завойко только дразнила полицмейстера.

Но и после ухода Харитины из дома губернатора Губарев нисколько не преуспел. Столкнувшись с открытой враждебностью девушки, он поостыл было и постарался выбросить ее из головы, да, видимо, это ему не удалось. Вскоре он возобновил то, что называл "правильным преследованием". Со злобной, жестокой настороженностью ждал он какой-нибудь ее оплошности, чтобы добиться своего.

IV

Ветер разорвал медлительные ночные облака, открыв их серые, мутноватые закраины. Луны не видно, но вокруг посветлело, и обширное пространство Авачинской губы стало отсвечивать тусклым свинцовым светом. Огромным зверем, с головою, прижатой к воде, и приподнятым для прыжка туловищем темнела Сигнальная гора.

Возле одного из домиков на пологом склоне Петровской горы, защищавшей Петропавловск с северо-востока, собралась группа людей. Никита Кочнев, Харитина Полуботько и старик Кирилл, денщик Завойко, сидели на низкой скамье. Другие - среди них камчадал Афанасьев и отставной кондуктор Петр Белокопытов, по прозвищу Крапива, - на тополевом бревне.

Никита Кочнев только кончил петь и прислушивался к наступившей тишине.