Русский Фауст

вот, ведь, парадокс - не будь этой самой "Америкэн перпетум мобиле", я не помог бы этому мальчику. Не было бы у меня таких денег, да и вообще меня бы там в тот день не оказалось. По чьей воле все произошло именно так?

Шоу Грэма Шуллера проходило на Центральном стадионе. Учитывая благоприятную метеосводку, Бжезинский отказался от услуг крытого Дворца Спорта. Апрель как по заказу переломился в бархатное тепло. Даже стал непревычно жарковатым, и жители города, снимая куртки и плащи, устав от смурной зимы и задерганной жизни, стекались ручьями на выцветшие, облупившиеся скамьи стадиона.

Сотни плакатов и афиш зазывали обывателей, жаждущих исцелиться и услышать истинное слово, на проповедь. Группа сопровождающих электромузыкантов исполняла перед началом слащаво-органную музыку, даже пели на разных языках какие-то невразумительные псалмы. Потеплевший апрельский ветер разносил звуки по всему городу. Чересчур лучезарно-улыбистые девушки в белых одеждах раздавали листовки, призывавшие в расхожих и общих выражениях читающего стать добрым и трудиться на благо человечества. Но что под этим подразумевали авторы этих листовок объяснено не было. Вероятно, об этом знал Бжезинский, который суетился на импровизированной сцене в центре стадиона.

Мы с Андреем решили сесть на трибунах - "как простые смертные". Поэтому листовки вручили и нам, а также открытки с фотографией и автографом знаменитого проповедника (в народе ходили разговоры о целительном свойстве этих штамповок). Отказаться от этих полиграфических услуг было невозможно: улыбки девушек подкупили бы самого Торквемаду. Поставленные на обеих бумагах кресты означали, наверное, принадлежность к какой-либо христианской церкви или ко всем сразу. Андрей скомкал эти листовки, не глядя.

- И многие будут приходить под именем моим... - сказал он.

- Что?

- Поют, говорю, сладенько. Колыбельно поют.

Пение закончилось и к микрофону подошел Бжезинский. Ни "здравствуйте", ни "уважаемая публика", но зато вырвалось из динамиков повелительное и многозначительное:

- Я прошу всех встать.

И все встали. Почти все. Я даже испугался этого дружного, чуть ли не армейского вставания. Остались сидеть немногие. В нашем секторе это были мы с Андреем, стриженый парень слева от нас (не суд, мол, вскакивать тут, что-то подобное крикнул он в нашу сторону, ожидая поддержки) да еще старушка, которая, судя по ее отсутствующему виду, не очень-то сознавала, зачем она здесь оказалась.

- Слово Грэма Шуллера - это полет радости в Вашем сердце! - патетически (по законам жанра) продолжал Бжезинский. - Примите его в ваши сердца и оно навсегда облегчит вашу душу!

Грэм Шуллер был академичен: черный смокинг, аккуратная бабочка и белоснежные воротничок и манжеты.

Он даже больше походил на конферансье или церемонимейстера, чем расфуфыренный Бжезинский. Лицо его действительно было добрым и располагающим. Ничего не было в нем, что могло бы насторожить собеседника.

Но и не было в нем настоящей открытости. Как это объяснить? Что взять за эталон открытости? Да возьмите любую улыбку Гагарина с любой фотографии и Вы увидите ее! Улыбка Грэма Шуллера была тренированной! И была в каждом его слове, в каждом его жесте. Он был обаятелен и невелеречив, и все же мелькало в нем показушное, театральное, может быть, это была навеваемая им самим и его окружением причастность к сверхъестественному. Как он не пропевал каждую фразу (заставляя, между прочим, повторять за собой целый стадион) - но акцент иностранца вливал в бочку меда ложку фальши. И все же три четверти сидящих на стадионе завороженно слушали, повторяли всяческие нелепости, когда он требовал этого, и мамаши пшикали на баловливых неугомонных детей, чтобы те заглядывали в рот иностранного кумира. Была в этом какая-то магия, раз целая толпа еще недавно самых отъявленных атеистов сознательно участвовала в этом словесно-музыкальном колдовстве. И даже умытое весной чистое голубое небо над Центральным стадионом тоже колдовало, выполняя роль безоблачной декорации. И неслись в него усиленные мощными динамиками слова, наспех переведенные на русский язык, но все же до конца непонятных шуллеровских молитв.

Кульминацией зрелища стал обещанный танец "хромоножек". Якобы вдохновленные общением с Шуллером, они отбросили костыли и трости и очень правдоподобно, прихрамывая, на нетвердых (но все же ходячих) ногах устремились с трибун к сцене, плакали и обнимались.

Кто-то встал с инвалидной коляски. У некоторых перестали трястись руки, дергаться глаз, и мальчик, которого принесли на руках (интересно, почему именно этого мальчика заметил весь стадион и говорили потом именно о нем?), сделал несколько несмелых шагов, чем привел публику в изумление и вызвал реки умильных слез.