Русский диверсант

Генерал выстрелил еще несколько раз. Видимо, он решил истребить весь выводок. Его дратхар оказался отличным охотником. Он легко отыскивал наброды, потом делал стойку и ждал вылета тетерева, а затем выстрела хозяина. После выстрела он радостно взвизгивал, бросался вперед, отыскивал в траве еще живую птицу, пахнущую теплой кровью, легонько прикусывал ее. С этого мгновения птица становилась добычей, которую он должен был принести хозяину и положить к его ногам. Когда хозяин промахивался, дратхар это сразу понимал. Он взвизгивал, бросался вперед, пробегал несколько стремительных шагов в сторону улетающей птицы, быстро, чтобы тот не смог разглядеть упрека в его глазах, оглядывался на хозяина, и снова начинал работу. Хозяин промахнулся, но это не должно помешать ему отыскать другую птицу или даже целый выводок, и поднять его на верный выстрел.

Снова на опушке прогремел ружейный выстрел. И, не опало еще эхо в глубине леса, окаймлявшего луг, огромный тяжелый петух, планируя упругими крыльями, вылетел на Радовского. Он вскинул ружье, натренированным движением взведя оба курка, прицелился. Тетерев плавно лег на прицельную планку. Радовский мгновенно прикинул расстояние до цели — сорок шагов, не больше. Когда-то отец учил его: стрелять в птицу, которая летит на выстрел, нужно один раз, с упреждением, учитывая и угол сближения, и скорость полета, а другой патрон нужно приберечь на тот случай, если первый заряд пройдет мимо. Второй раз стрелять нужно вслед улетающей птице. И если прицел и упреждение взяты верно, то заряд ее догонит. Вот он, его петух, желанная добыча любого охотника. Увидев стрелка, тетерев шарахнулся в сторону и начал набирать высоту. Нет, он не хотел расставаться с жизнью и, как мог, боролся за нее. Это был старый косач, быть может, повидавший не одного охотника и даже переживший не один выстрел. Но на этот раз он все же допустил оплошность и вылетел прямо на стрелка. Радовский проводил его взглядом и опустил ружье. Я знаю, что деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни… В этом вечном лесу совершенна жизнь и этой птицы. Прервать ее праздным выстрелом показалось Радовскому не только нелепым, но и пошлым, и какое-то время, пока приступ держал его; он старался не смотреть ни в сторону Фейна и его танцующего в высокой траве дратхара, ни на свой прекрасный «зауэр».

— Почему вы не стреляли, Георгий Алексеевич? — спросил его Фейн, когда они снова сошлись в конце луга.

— Далековато.

— Далековато? Он пролетел прямо над вашей головой! Я уже представил, как этот огромный петух рухнет на землю!

Радовский махнул рукой и отвернулся.

— Странный вы народ, русские… — Генерал не думал его щадить. Видимо, не мог простить того, что Радовский упустил такую добычу. — В бою не щадите ни себя, ни своих солдат, а тут… Мне докладывали, как вы ведете себя во время операций. Здесь, в этих лесах и деревнях. Вас ведь здесь узнают?

— Вряд ли. Столько лет прошло.

— Годы памяти не помеха. Порой именно с годами прошлое начинаешь видеть более отчетливо.

— Там у меня нет выбора, господин генерал. Там я — солдат. А здесь — охотник. Здесь, на охоте, в лесу, я размышляю.

— А разве ружье не мешает вашим размышлениям?

— Нет, напротив, оно помогает.

— Да, это прекрасно. Отчасти я разделяю ваши чувства. Но не до конца. Я ведь тоже здесь, в России, уже стал немножко русским. Так вот я разделяю ваши чувства до того предела, до которого я русский. А дальше — немец. Не могу. Не получается. — Фейн засмеялся.

— А там… Там, в партизанских деревнях, — другое. И залитые кровью недели ослепительны и легки…

— Что?

— Я процитировал стихи.

— Стихи? Пушкина? Лермонтова?

— Нет, Гумилева.

— Гумилева? Когда он жил?

— Совсем недавно. Расстрелян двадцать лет назад большевиками.

— За что?

— За стихи.

— Почитайте еще что-нибудь.

— Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня, мы четвертый день наступаем, мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного в этот страшный и светлый час, оттого, что Господне слово лучше хлеба питает нас. И залитые кровью недели ослепительны и легки…

— Это — о вашей войне?

— Нет, господин генерал, это — о нашей душе.