Русский бог (декабрь 2007)

Моя идеологическая идентичность связана с культурными традициями и моим русским происхождением, она побуждает меня предпочитать диктатуру, а не демократию, зиму, а не лето, верить в Бога, а не в психологический комфорт. Я приношу свои извинения, это только моя точка зрения.

А вот у пергидрольной офицерши в Шереметьево нет идентичности, зато, должно быть, имеется дубинка или пистолет. Я бы по-розановски расцеловал ее, первого хмурого человека за пару недель, которому, о счастье, неинтересно, как я поживаю, и которому нет нужды отвечать мне на вопрос: «Как дела?». Плохо, конечно, как же еще. Я любуюсь ее молчаливым величием и прохожу дальше - навстречу таксистам-разбойникам, рыкающим в ухо: «В центр, недорого, пятьсот долларов!», серости, слякоти и патриотизму. Свобода - это ругань ближнего, свобода - это свинство дальнего, свобода - это только моя точка зрения на то, как я буду тащить ледяное ведро. Не дотащу - уроню, кругом и так одна лужа, хуже не станет.

Но я люблю Родину не только за это.

Мне нравится русский, московский, вселенски унылый пейзаж - с черными, словно бы выгоревшими ветвями скучного дерева у девятиэтажной небрежной постройки, с деревянными, почти утонувшими в грязи мостками, по которым милиционеры, старухи и закутанные в китайское девочки пробираются на Рождество к монастырю, со случайными ампирными усадьбами, которые от стыда за свое затянувшееся существование прячутся между бензоколонок, рухнувших заборов и плакатов, гласящих: «Юрий Павлинович Подсносов - кандидат честности, кандидат будущего!» Мне нравится стремительность, с которой сугробы съедают улицы, угрюмство, с которым попутчики в вагонах посматривают друг на друга, честность, с которой русский мир открывает тебе свои дежурные бездны, и при этом еще бурчит под нос: проходи, не задерживайся, нечего тут глазеть на нашу «согласованную», непрерывно реконструируемую и потому обреченную экзистенцию. Как эта грустная, неприветливая правдивость непохожа на самоуверенный мир черепичных крыш, ратушных площадей, праздничных пивных и музеев с фарфоровыми королями и стеклянными рыцарями. Но подлинная глубина и объем мироздания, действующий на нервы масштаб происходящего ощутим только в компании типовых заборов и типовых сугробов, ведь живы именно они, а вовсе не подмигивающие музейные короли. «Мир блестит, и я с ним вместе блескучий!» - чувствует посетитель ратушной площади, жизнерадостный, как ассигнация в сто евро. К несчастью, он заблуждается. «Мир типовой и давно „согласован“ кандидатами от преисподней, но, если чудо случится, я буду спасен и не разделю его участи», - надеется озябший прохожий возле девятиэтажки, со всего размаху наступая в ледяную, блестящую лужу. Должно быть, ведро уронили. Тем не менее, чудо случится.

Но и эта неказистая, сложная скудность отечественного пейзажа - не первопричина того, почему мне приходится именовать себя патриотом.

Только здесь и лишь ежечасно принимая за данность, что в любую минуту я могу быть обруган, затоптан, заплеван, обманут, потерян и выставлен вон - я отдельным усилием нахожу в себе такт и терпение. Да, наша Родина нас раздражает, из России слишком часто хочется убежать: ибо здесь в центре мира не мы, но что угодно еще - тьма, зима, продавец, кандидат, офицерша, забор. Кто-то свыше, в конце концов. Нас здесь минимум, и то избыточный. Но именно в силу того, что осознающий свою необязательность, мизерабельность, слабость человек лучше слышит и меньше гордится, у него появляются истинно патриотические чувства - снисходительность, жалость, смирение. Так, отставив желание плюнуть, зевнуть, заткнуть уши, я сажусь подле гладкого во всех отношениях офисного кузнечика, а то и девицы, юридической и курортной. Я смиренно выслушиваю, а затем и поддерживаю их без всякой причины затеянный, праздный и бесконечный, родной разговор о том, как мы все дружно не любим Россию.

Михаил Харитонов Трактат о том, кто сверху

Начальство ненавидеть бессмысленно, выносить невозможно, терпеть необходимо

Девочку нужно было увольнять.

Собственно говоря, ее и на работу брать не нужно было, но тут уж не я решал. Впрочем, потом мне сказали, что решал-то, оказывается, все-таки я и нарешал хреново. Потому что девочка была вовсе даже не маленькой радостью владельца нашего изданьица (как почему-то «все решили»), а просто девочкой, которую кто-то когда-то зачем-то сюда взял. Может быть, даже имея виды - а, впрочем, и Бог с ними. Писать она не умела, учиться не хотела, ходить на работу не считала полезным для себя занятием, и это в ту пору, когда мы гробились как чернышевские, в пожарном порядке осваиваясь и давая продукт. Кроме того, девочке сдуру выписали какие-то совершенно неприличные деньги, «этого только еще не хватало».

Так или иначе, процедуру предстояло провести мне, как завотдела.