Русская жизнь-цитаты 10-20.11.2024

Твой привычный язык сопротивляется, когда понимаешь, что попал в исключительно опасное для твоего сознания положение. Сейчас для нескольких поколений в РФ и в диаспоре наступил такой страшный момент. Не знаю, что чувствуют молодые и средних лет люди, которые не знают другого сообщества, кроме того, внутри которого они выросли – внутри путинской России, постепенно за четверть века превратившейся в людоедскую армию, ведущую войну на уничтожение Украины. Конечно, не все состоят в этой армии, есть и внутренние, безмолвные дезертиры. Они по большей части молчат, но молчат так, что ты понимаешь: их слишком мало для довольно большой страны. Государство же в целом, государство и общество, от имени которых каждый день уничтожают людей в соседней стране и человеческое в себе самих, – вот оно. Оно – армия, пытающаяся изловить живых людей где только может, чтобы поскорее убить их, использовав для убийства других людей. И все это ради того, чтобы группа дегенератов во главе государства заставила другие государства перечертить политическую карту Европы. В жертву этой странной бумажной цели приносятся сотни тысяч человеческих жизней. Как бы далеко ты ни отбежал от очага смерти, в которое превратилась твоя страна, общий язык не позволяет отрешиться и спокойно сказать себе: «После 24 февраля 2022 года прошу считать меня марсианином». В конце концов, и это – лишь развитие на новом витке того, что ельцинская Эрэфия делала с Чечней / Ичкерией в середине 1990-х, а уже путинская, тогда – путинско-медведевская – в 2008 проделала с Грузией. Если отбежать еще дальше назад, можно спросить себя, а где ты был в 1979, когда советские войска вторглись в Афганистан? Тогда для описания происходящего можно было рыться в словарях середины ХХ века, твердить о пережитках густопсового сталинского века. А сейчас не хватает самых обычных слов. И понимаешь вторую сторону вынужденного молчания тех, кто остался за кордоном: это – молчание расставания. Молчат не только потому, что нечего сказать. Это молчание – еще и приглашение помолчать, адресованное тем, кто оказался в относительно свободном мире, кто может говорить открыто: «Помолчи-ка, дружок! Все всё понимают. Не учи жить других, если самому нечего предложить взамен». Это молчание – и есть знак перехода в другое сообщество. Твой выбор – убежать к чужим, безнаказанной болтовней тревожа соседей. Их выбор – остаться со своими в молчании и сострадании. Ты отвернулся от нас, чохом записав в пособники путинского режима, а мы отвернулись от тебя – за бесчувствие, за отсутствие понимания и совести, за предательство, в конце концов. В какой точке люди, говорящие на одном языке, заговорили на разных? Были ли в жизни других стран похожие ситуации? Да сколько угодно! Из них, этих ситуаций прерывания отношений внутри сообщества или сословия, состоит вся европейская история. В 1960-е-1970-е годы ты слушал их разговоры и мало что в них понимал, только сейчас, постепенно приходя к уяснению, что было не иначе – во Франции после войны в Алжире, в Польше после изгнания и добровольного бегства евреев в 1968-1969 гг., в Германии, медленно, мучительно, частями и сегментами отхаркивавшей национал-социализм. Вот и Россия едва ли теперь прохаркается чекизмом ХХ века, чекизмом, который перевалил в новый век, захватил новые души, пролез туда, где и без него была довольно затхлая атмосфера самоуважения и восторженной нежности к отечеству, к его высокой культуре и вечным ценностям. То, что невозможно описать словами, но что все равно пытаются описать снова и снова, в каждом поколении, отделяя зерно от плевел, правду от лжи, возвращается на новом витке. В самом начале 1990-х в Германии моя ровесница, немка, хорошо знавшая русский, спросила, скоро ли снова приедет в гости мой отец, с которым они регулярно и подолгу говорили о литературной жизни Москвы, в ответ на мой встречный вопрос, который я задал из вежливости, чем занимается ее отец, сказала: «Понятия не имею: мы не виделись с ним после того, как я уехала от родителей в 1969 году». - Но это же твой отец, как так? - Отец, но он оказался нацистом. Неизлечимым. Проговорился. И мы просто прервали отношения. Так что да, так бывает. И небо не упало на землю. Прошло ли это прерывание общение просто хотя бы для одной из сторон? Нет. Наоборот, целый отряд муравьев-философов начал строить объяснительные модели для таких человеческих сообществ, которые постепенно истаивают. В последние недели я перечитываю замечательных русских филологов и философов, перенесших – или пытавшихся перенести – на оказавшуюся такой нечерноземной российскую почву французскую социальную философию 1970-х-1990-х годов. Михаил Ямпольский, Сергей Зенкин, Елена Петровская и сейчас продолжают переводить и толковать на русском языке о тех материях, без которых позднесоветская и постсоветская общественная жизнь буквально задыхалась ввиду отсутствия своего понятного языка описания психической и социальной действительности. Мераб Мамардашвили называл это безъязычие отбитой способностью «практиковать сложность». Михаил Ямпольский говорит о фатальной бедности «репертуара идей» в постсоветских обществах. Свою вышедшую еще в 2012 году книгу «Безымянные сообщества» Елена Петровская посвятила переосмыслению первого опыта встречи Жака Деррида с московскими философами, которые в 1990 году искали в речах французского философа следы русских 20-х гг. ХХ века, видя свою насущную задачу в возвращении к корням, к какому-то забытому прошлому, прерванному, как казалось в позднесоветское время, на взлете. Петровская поймала этот момент в реплике Валерия Подороги, который увидел в актуальном тогда движении мысли Деррида то же, что было у нашего Тынянова: «В беседе с Жаком Деррида во время его первого визита в Москву в январе — феврале 1990 года Валерий Подорога отмечал, что немая строфа звукового эквивалента Пушкина в тыняновской интерпретации соответствует понятию интервала в философии самого Деррида. Деррида оставил это наблюдение без комментария» (с. 150-151). Казалось бы, ценное наблюдение в философском разговоре с точки зрения, так сказать «филологии вечности». Но возникает вопрос, почему Деррида оставил без комментария тонкое замечание русского философа. Думаю, что это был безмолвный совет думать вперед, отбрасывать ради достижения истины мешающую тебе идею вечного повторения и мнимой интеллектуальной гармонии, выйти из пузыря интеллектуальной игры. Петровская показывает это в главе, посвященной мыслям Жака Деррида об относительно недавно вышедшем тогда в прокат документальном фильме Клода Ланцмана «Шоа» (1985): «По мысли Деррида, - пишет Петровская, - отсутствие прямых образов уничтожения, то есть образов в принципе воспроизводимых, и ставит зрителя в отношение к Шоа как к событию, которое само по себе не может быть ни восстановлено, ни воспроизведено. Шоа должно оставаться в рамках «это имело место» и в то же время невозможности того, что «это» могло иметь место и сделаться изобразимым. Нетрудно догадаться, что фильм Ланцмана удерживает в себе след в двойном смысле этого слова: след выживания (то есть призрачность, присущую кинематографу в качестве языка, или средства) и след того, что не оставляет следов, а именно самого истребления. Только потому, что здесь свидетельствует «опыт чистого выживания» — «Шоа» спасает то, что остается без всякого спасения, — зритель и оказывается столь захваченным фильмом. <…> Подчеркну, что фильм развертывается в настоящем, о чем зрителю сразу же сообщается в титрах: «История начинается в настоящем времени в Хелмно, на реке Нарве, в Польше. Хелмно было тем местом в Польше, где евреев впервые начали истреблять с помощью газа. <…> Сребник, оставшийся в живых после последнего периода [уничтожения евреев], был тринадцатилетним мальчиком, когда его отправили в Хелмно. <…> Я нашел его в Израиле и уговорил бывшего мальчика-певца вернуться со мной в Хелмно». («Я» — молчаливый голос рассказчика, только отчасти совпадающий с голосом режиссера фильма; Ланцман появится в кадре позднее.) Симон Сребник показан плывущим в лодке по реке Нарве и поющим, как его принуждали это делать в годы заключения. Он идет по полю, где когда-то размещался лагерь и где теперь — как, впрочем, это было и тогда, когда ежедневно сжигали две тысячи трупов, — стоит поразительная тишина. Он перемещается вдоль периметра какого-то здания, может быть огромного барака. Звучит его голос: «Это нельзя описать. Нельзя воссоздать то, что здесь случилось. Невозможно! И никто не может этого понять. Даже я, здесь, сейчас...» Философ, столкнувшись с художественным, да, документальным, но все же артистически построенным произведением, в сущности, объяснил тогдашним московским коллегам, почему позднесоветское общество не сумело понять фильм-притчу Тенгиза Абуладзе «Покаяние» (1986). Увидело, всплакнуло, конечно, не без этого, но не сделало этот фильм документом собственного исторического падения. Когда чекисты вернулись, они вернулись к сообществу, не способному к сопротивлению, потому что отвергло покаяние. Да и к сообществу ли? Петровская кончает книгу потрясающим интервью с Жан-Люком Нанси, взятом в 2011 году по случаю открывавшейся тогда в Московском Музее Современного Искусства выставки «Невозможное сообщество» - знаком признательности автору идеи. «La communauté désoeuvrée» (Paris: Christian Bourgois, 1986), по-русски — «Неработающее сообщество». Другим возможным вариантом перевода названия является «Непроизводящее сообщество». Добавим другие возможные слова: «Незанятое сообщество», «Праздное сообщество», «Бездельничающее сообщество». Общность людей, которая живет, чтобы жить, и ради сохранения смысла существования учится прерывать это самое общение перед лицом текущей катастрофы. Некоторые специалисты по разрешению конфликтов то и дело взывают к поиску общего языка, к «поддержанию диалога в любой ситуации». Другие думают иначе. Сообщество, потерпевшее фиаско с исходящим от него злом, бесконечно жалуется на кого-то, бывшие его сочлены трутся друг о друга и грызутся в надежде на лучшее будущее. Но будущее еще коварнее, чем недавнее прошлое, и едва ли покажет кому-то, кто был прав, а кто ошибался: следующие поколения могут и не узнать, что когда-то их предки сидели в одной песочнице.