Русская жизнь. Страхи (сентябрь 2008)

Как делали быдлом? Мы знаем о массовых технологиях - типа закрытия производств, удушения налогами, гуляй-вольная бандитам и прочее. Еще страшнее это выглядело на индивидуальном уровне, на конкретных людях. Лишиться всего мог буквально, буквально каждый, причем из-за ерунды или вообще «нипочему». «На него повесили долги и включили счетчик» - фраза из того времени, жуткий денотат, которой лучше к ночи не вспоминать. Но могло быть и куда проще, «без ужасов». Вот вчера ты жил, никого не трогал, берегся от всех напастей и ни во что не лез - а тут верная, любящая жена, подсев на рекламу, снесла все семейные сбережения во «Властелину». Или, скажем, сын сторчался и начал таскать из дому все ценное. Или просто - муж ушел из дому и не вернулся, потом пришли какие-то люди с документами на квартиру… Что-то такое могло случиться всегда, в любой момент, включая самых что ни на есть высокопоставленных шишек, залетевших под какую-нибудь раздачу.

Одновременно в общество ведрами вливали страх и ненависть по отношению к бедным. Бедные - которых, напоминаю, тогда же и штамповали в массовом порядке - были объявлены врагами общества, носителями проклятых коммунистических идеалов, природными черносотенцами, будущими погромщиками, людоедами и просто собаками (тогда было принято слово «шариков»). Но главным было слово «быдло» - вообще-то полонизм, подлый, как все польское. Слово это стали бешено пиарить - так, чтобы людей корежило, корчило от страха и ненависти. Образами «голытьбы» и «быдла», которое вот-вот подымет страну на вилы, если не держать его в железной узде, кормили досыта, впихивали в мозг под давлением, как французскому гусю через трубку. Страхом и ненавистью пичкали отовсюду - как по федеральным телеканалам, так и из элитных модных журналов для молодых негодяев, с их посылами типа «лучше быть геем, чем нищебродом», «наркотики лучше нацизма» и т. д.

Так формировался класс, который очень хочется назвать, по аналогии, «шляхтой», но который сам себя именовал «небыдлом» и «приличными людьми». Не обязательно это были богатые или хотя бы обеспеченные. Скорее, там сбились особо падкие на пропаганду быдлоненавистничества. Какая-нибудь интеллигентная старушка, у которой реформы съели сбережения, пенсию, даже жизнь детей, могла трястись от быдлоненавистничества не хуже какого-нибудь скоробогача, выковыривающего из кривых зубов остатки рябчика с ананасом.

Что касается «собственно богатых», они относились к «быдлу» с несколько большим пониманием, хотя и безо всякой любви. Каждый «успешный человек» того времени про себя знал, что избежал горчайшей участи не по уму и заслугам, а благодаря случаю и обстоятельствам. И что он ничем не лучше тех, кого выбросило за борт - и кого он сам бил по пальцам, чтобы они на борт не влезли. Но, разумеется, оказаться в рядах нищего быдла новый богатый класс боялся отчаянно, дико.

Последствия этого страха были парадоксальны.

С одной стороны, перспектива «остаться без всего» вызывает в уме ту идею, что кровную копеечку надо спрятать, прикопать - например, положить на счет в каком-нибудь надежном западном банке, а еще лучше - в банку стеклянную, и закопать, на черный-то день. С другой - тот же самый страх провоцирует траты, желание постоянно покупать дорогое и блестящее, жрать в дорогих ресторанах и каждое воскресенье летать за границу, дабы доказать самому себе и окружающим, что ты не нищий, не нищий, ни в коем случае не нищий.

На это последнее - убеждение себя и окружающих, что ты в безопасности и не заражен - работала, например, тогдашняя индустрия увеселений, все эти клубы-рестораны, набитые охранниками, с жесточайшим фейс-контролем, металлоискателями на входе и чуть ли не рентгеном. Помимо прагматического смысла всех этих мер (тогда кровь лилась ведрами), они имели и символическую составляющую, а именно карантинную.

Я хорошо помню, как впервые тыркнулся в какой-то кабак, доселе доступный, - и у меня потребовали «клубную карточку», потому что жральня, оказывается, перешла на «клубную систему». В другом месте мне - с заранее заготовленной брезгливой гримаской - подали меню с тридцатидолларовым кофе-эспрессо. Как мне объяснили впоследствии, это была «отсекающая цена» - то есть чтобы быдло вроде меня в заведение не ходило, и за это мое отсутствие кто-то переплачивал за чашечку вдесятеро. Про бушевание фейс-контроля уже молчу: его в те годы не практиковал только ленивый. Ощущение было, как будто в страну пришла эпидемия, и немногие здоровые готовы платить и унижаться, чтобы уберечься от бушующей вокруг заразы. Пир во время чумы, в самом прямом смысле.