Русская жизнь. Петербург (октябрь 2007)

Через неделю мне позвонила Тэффи и приказала явиться к ней. - Вся эта история мне крайне неприятна, - сказала она, - и, главное, я несу за нее ответственность, потому что познакомила вас. Она уверила меня, что «он» томится, звонит ей каждый день, жалуется на меня: мол, не ответила даже на письмо, не отреагировала на книгу! Чего ради расщеплять волос на четыре части? Зачем превращать флирт в драму? Почему не посмотреть с юмором на всю эту историю, которая на самом деле приводит меня в восторг? На следующий день он пришел. Накануне я смотрела живописный советский фильм об Узбекистане и принялась сейчас же его нахваливать с большим энтузиазмом, как я делаю всегда, если что-нибудь мне нравится. По мере того, как я выкладывала свою поэму в прозе, он заметно мрачнел. - И вы верите этой пропаганде? - Какой пропаганде? Крупный виноград растет не по указанию политкомиссаров; роскошные плодородные долины на месте прежней пустыни - это же не декорация; дороги, университеты, ирригационные работы, превратившие мертвые пространства в сады, - существуют - пропаганда это или нет. Все эти усилия достойны восхищения, как и природная красота этого края. Его терпение лопнуло, он взорвался: - Отныне вы большевичка? - Ах, как я узнаю эту психологию белых русских, как я ее не выношу! Едва признаешь хоть что-нибудь советское достойным уважения, вас тотчас причисляют к красным. Это невероятно, и меня всегда возмущает, как у людей интеллигентных, или выдающих себя за таковых, не хватает умственной честности и чувства меры. Ненависть всегда слепа! Неужели вы неспособны быть объективным? - Так, значит, я нечестен, неспособен к объективности и к тому же поверхностно образован? - Да нет же, нет! - вяло протестовала я. - Вы плохо истолковали мои слова. Конечно, вы полны предрассудков, предубеждений, предвзятости в отношении и к коммунистам, и к Западу, и к французам. Вы неспособны иметь друга-француза, да что француза: европейца, американца, папуаса… Вам нужны русские, русские и еще раз русские. - Это не моя вина. Прочтите, например, что пишет Жид в своей газете про нашу встречу. Он признает, что я делал похвальные усилия, чтобы наладить контакт с ним. Но ведь не состоялось же взаимное понимание. Чья это вина? Почему обязательно моя? - Между вами и иностранцами не возникло контакта. И это при том, что вы встретили лучшее, что может дать Европа. И вы можете серьезно утверждать, что среди всей этой элиты не нашлось ни одного человека, достойного вашей дружбы? Ни одного? Признайтесь, что вам нечего мне ответить? Я его огорчила - он сидел удрученный. Он утратил свою агрессивность и казался просто очень грустным; чтобы разогнать эту меланхолию, я пошла за вином и закусками, приготовленными для него. Лицо его осветилось. И он сказал размягченным голосом: - Ах, что бы мне вас встретить лет на двадцать пораньше! И я услышала свой голос, мгновенно отвечающий ему от всего сердца: - Это было бы восхитительно! Тотчас же я уточнила: «Мы очень скоро убили бы друг друга или жили бы в аду». На следующий день я получила утром пневматическое письмо следующего содержания:

5. VII. 46

Обожаемая Танин, Банин!

Благодарю за блошиную пудру. О прочем пока два слова, ибо спешу на почту с авионом в Америку: далеко, далеко не на всех французов я «фыркаю» (и вообще, не умею «фыркать», не будучи лошадью), склад ума, вами мне приписываемый, был и у многих русских людей не хуже Франсов, - например, у Пушкина… Узбекистан был и 50 и 100 и 1000 лет тому назад прекрасен, виноград рос на земле и до Карла Маркса, Каспийское море шумело, зеленело, синело еще и до Ноя и до Ленина, Бог, сколько бы ни писали Его с маленькой буквы, переживет Москву… Что еще? Очень счастлив, что увижу Вас хоть издали (хотя почему издали?), в воскресенье я читать буду про Темир-Аксак-Хана (есть у меня такой рассказ) исключительно для Вашей милости… А за всем тем падаю на колени и мету челом (то есть лбом) прах следов Ваших…

П.С. А почему, собственно говоря, Вы не позвали меня с собой в синема?