Русская жизнь. Октябрь семнадцатого (ноябрь 2007)

Я обратился к председателю комитета флотской части с вопросом: - Правда ли, что некоторой частью матросов самовольно арестованы три офицера и что они содержатся в крайне скверных условиях? Железняков блеснул глазами. - Правда! - ответил он. - Как их фамилии? - Волк, Масленников… - и Железняков назвал третью фамилию, которую я сейчас забыл. - Прошу сделать распоряжение доставить Масленникова. В зале прошел ропот. Я в упор смотрел на Железнякова. Он вспыхнул и произнес: - Доставить Масленникова! «Ну, дело пошло, - подумал я, - надо всех держать в крайнем напряжении».

Один из матросов, низкого роста, круглый, приземистый, отделился от комитетчиков и полубегом вышел из залы.

Нам подали чай, черный хлеб, масло и соль. Никто не дотронулся. Всем было не до того.

Не прошло и нескольких минут, к столу подошел, запыхавшись, еле дыша, молодой офицер, поручик, растерянно смотревший кругом. Я предложил ему сесть. - Как ваша фамилия? Он молчал и, словно извиняясь, глядел на нас, прикладывая руку к сердцу. «В чем тут дело?» - подумал я. Я опять переспросил его: - Прошу, назовите вашу фамилию и расскажите, кто вы, откуда вы? Он страдальчески улыбнулся и с особенным напряжением, заикаясь, промолвил: - М-м-масленников… - и опять умолк. Потом, точно собравшись с силами, сказал: - Я-я оч-ч-ень запыхался… Трудно говорить… Бежал… - Откуда бежали? Почему запыхались? - невольно спросил я его. - Весь день сидел в холоде, не ел ничего… а потом сразу бегом!… Не могу бежать… А он сзади с револьвером… В зале наступила тишина. Я вопросительно посмотрел на Железнякова. - Спешил исполнить приказание! - особо деланно, вдруг громко произнес тот круглый, приземистый матрос, который ходил за арестованным.

В зале раздался смешок. Мне это не понравилось. Железняков только посматривал на меня. Масленников собрался с силами и стал рассказывать о себе, говоря, что он приехал в отпуск к отцу, что он никого здесь не знает, шел по улице, и его неожиданно арестовали матросы, привели сюда и сунули в подвал, в каморку, где очень холодно.

Я все тщательно записывал, задал ему целый ряд вопросов и предложил как представителю судебно-следственной части флота, так и комитетчикам задавать ему вопросы.

Ответы были самые обыкновенные. Один из комитетчиков передал мне бумаги, отобранные у Масленникова. Это были черновые письма его к различным лицам, тщательно переписанные в тетрадке. Я быстро просмотрел их. В письмах рассказывалось о разложении армии, о бегстве солдат из окопов и высказывались предположения, что все это дело рук немецких шпионов и Вильгельма, которым продались русские люди, называемые большевиками, среди которых много евреев. Одним словом, в этих письмах высказывались те крайне распространенные в то время обвинения большевиков, которыми полны были тогда много месяцев буржуазные газеты, в миллионах экземпляров распространявшиеся всюду. Даты на письмах еще дооктябрьские, начиная с июня.

Я прочел некоторые отрывки и спросил у Масленникова, почему он все это так написал? Тот крайне сконфузился, перепугался и стал лепетать, извиняясь, что он написал то, о чем все говорили и в чем уверяли, и что видит теперь, что он жестоко ошибался. Более он ничего не мог сказать.

Допрос закончился, и я предложил ему сесть в стороне. - Доставьте Волка, только прошу не повторять то, что было с Масленниковым. - Есть, капитан! - задорно, особо громко произнес все тот же приземистый матрос. В зале прокатился более громкий смешок, и мне это не понравилось еще более.

Первый случай я готов был объяснить привычкой матросов всю команду выполнять бегом, особенно когда им приходится подниматься из трюма на палубу. Я думал, что условия быта и здесь отозвались, но чувствовал, что здесь что-то не то.

Через несколько минут появился буквально дрожащий офицер Волк, грудь которого ходила ходуном, и он, не дожидаясь никакого приглашения, не сел, а как-то рухнул на стул, схватился за грудь и стал мучительно кашлять. И серое с коричневым оттенком лицо его исказилось болью. Я все сразу понял. - Ваша фамилия? - спросил я у него. - Волк, - еле слышно произнес он. - Не могу, холодно… больно… Кто-то хихикнул. - Допрос прерываю… Прошу арестованному дать чаю… - сказал я отрывисто, громко и положил руку на стол. - Ваше поведение, - обратился я к белесоватому приземистому матросу, - совершенно не допустимо и явно противозаконно. Вы компрометируете революционную власть, не нуждающуюся в жестокостях. В зале воцарилась мертвая, жуткая тишина. Железняков посмотрел на меня, я ответил упорным взглядом. - Ну, что же, чаю? Давайте чаю! Ведь сказано! - громко и взволнованно произнес он, вставая. - Эх ты, братва! Зачем это? Глупо, брат! Не в этом дело!

Два стакана чаю были быстро принесены. Я предложил его Масленникову и Волку и придвинул к ним хлеб с маслом. Они жадно схватились за еду, а чай выпили залпом.