Русская жизнь. Интеллигенция (февраль 2008)

Разговор был продолжен и после окончания вечера - пока устроители встречи бегали за такси, нам (Юре, Лене Конюс, которая дружила с нами обоими, и мне) было поручено занимать нашего гостя разговором. Лена спросила, как Илья Григорьевич относится к «обновленной Ахматовой», имея в виду впервые после многих лет вынужденного молчания вышедший новый сборник Ахматовой «Из шести книг». «Старая Ахматова мне нравится больше», - подхватил разговор Эренбург. Юра с детской почтительной настойчивостью наводил разговор на Хемингуэя. Бесполезно! Лишь позже я поняла причину: из печати мы узнали, что недавно опубликованный на Западе роман Хемингуэя (об испанских событиях) «По ком звонит колокол» вызвал резкое недовольство властей. В романе под слегка измененным именем (Карков) был изображен замечательный советский журналист Михаил Кольцов («Испанский дневник» и др.), в 1940-м арестованный и, по-видимому, расстрелянный.

Через несколько месяцев после того вечера новоявленный друг Сталина напал на СССР. Холеный мальчик Юра Тимофеев, профессорский сынок, не дожидаясь призыва, пошел сражаться с фашистами. Он стал пулеметчиком, а потом журналистом фронтовой газеты. После окончания войны закончил институт и начал работать в Радиокомитете. Быстро выдвинулся и вскоре возглавил Детский отдел Всесоюзного Радио.

Я же в начале пятидесятых была безработной. Как-то, возвращаясь откуда-то после очередного отказа, встретила Юру и пожаловалась ему на свое горестное положение. Он сказал: «Это сейчас очень трудно. Впрочем, я попробую. Пойдем». Мы пришли в Радиокомитет, в большую приемную, и Юра скрылся за огромной дверью. Я ждала, как мне показалось, очень долго - больше получаса, разозлилась и ушла.

В тот же вечер рассказала Фриде Вигдоровой о происшедшем. Фрида посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом и сказала: «Юра прав, это сейчас очень трудно».

Через некоторое время я узнала, чем закончилось Юрино пребывание в начальниках. Однажды ему вручили предписание уволить всех радиожурналистов-евреев. Юра твердо сказал: «Увольняйте меня, я этого не сделаю». Ну, его и уволили.

***

5 марта 1953 года страна узнала о смерти вождя. Скажу прямо: я почувствовала облегчение. Появилась надежда, что надвигающийся мрак рассеется и страна избежит фашистского безумия. И все-таки, когда я поздним вечером вышла пройтись перед сном, мне показалось, что верхние этажи домов зашатались и стали сдвигаться - то ли рухнут мне на голову, то ли сомкнутся и закроют небо. Колени ослабели. Мне стало очень страшно. Заговорило что-то подсознательное, глубоко затаившееся в душе. Видать, не очень-то я была уверена в светлом будущем, ожидающем страну без Сталина.

Назавтра опять школа. В учительской тягостное молчание, заплаканные физиономии. Зина Кулакова взглянула на меня и неуверенно пробормотала что-то вроде: «Вот, хорошие люди умирают…» Я заторопилась к детям. В коридоре Зина меня догнала: «Кена, да ты что? Думаешь, я прощу людоеду загубленного в лагере дядю Сашу?!» Я уже слышала от Зины о воспитавшем ее дяде-меньшевике и его судьбе. Я уже бывала в ее домике в Покровском-Стрешневе, который дядя с семьей делил до ареста со своим другом, тоже в прошлом меньшевиком, профессором эконом-географом Рафаилом Михайловичем Кабо, отцом известной писательницы Любови Кабо. Мир тесен: Кабо и его жена были ближайшими друзьями моего отца, еще со времен печорской ссылки в эпоху проклятого царизма.

Пожалуй, после смерти Сталина я впервые увидела значительную часть советских граждан в состоянии возбуждения, граничившего с психозом. Во время прощания с любимым вождем в Колонном зале улицы в центре города кишели народом. Ко мне прибежала моя подруга Лена, однокурсница, тогда преподавательница филфака, соседка по Спиридоньевке, жена моего друга. Она была на себя не похожа, вся дрожала. Я впервые наблюдала психоз с такого близкого расстояния. «Я поведу Сашу (трехлетнего сына, - К. В.) попрощаться с великим человеком! Пусть он запомнит этот день». И дальше: «Ты представляешь, Наташа (ее золовка и тоже моя подруга, - К. В.) заявила, что не выпустит Сашу из дому. Сидит и спокойно пьет чай. Как будто ничего не произошло!» Я Лену усадила, дала водички… Да что там… Пришлось мне вылить на нее не один ушат воды, чтобы привести в чувство. Пришлось напомнить про алма-атинскую компанию ее однокурсников, которых арестовали ни за что ни про что, и что сидеть бы и ей с ними по воле вдруг полюбившегося ей вождя, если б не вернулась она из эвакуации в Москву незадолго до ареста друзей. И про Ходынку напомнила… Как в воду глядела - до сих пор неизвестно, сколько подобных энтузиастов, бросившихся прощаться с почившим вождем, было затоптано, задавлено толпой. Попросила пожалеть ребенка. Лена протрезвела малость. Обошлась без прощания, вернулась домой.

Скорбь не помешала гражданам, как всегда в тревожное время, выстроиться в очереди перед магазинами, особенно комиссионными - скупали ценные вещи.