Русская жизнь. Гоголь (апрель 2009)

«Революция нам показала и душу русских мужиков, „дядю Митяя и дядю Миняя“, и пахнущего Петрушку, и догадливого Селифана. Вообще - только Революция, и - впервые революция оправдала Гоголя».

То есть Гоголь не клеветал, но увидел русского «внутреннего» человека, разглядел русские архетипы. Потому винить его нельзя, не губит он, но и не спасает, а в ужасе сам мученически погибает. И тайны, в нем, оказывается, нет - вот она, тайна, сама себя разгадавшая: революция, Петрушка-большевик.

То же сразу по следам событий сказал Бердяев в «Духах русской революции», сейчас известнейшее: русская революция - смесь Манилова с Ноздревым, Хлестаков разъезжает по России в бронепоезде, а Чичиков заведует соцэкономикой (думалось - «Корейко», а оказались - олигархи! так что и не в социализме тут дело, а в любом русском раскладе). И главное у Бердяева: Гоголь увидел, что в русском человеке присутствует порча, в глубине русского человека таится зло. Получилось, что Гоголь - главный русский писатель, знавший то, чего другие великие не знали: Россию в негативе, русский негатив. Толстой и Достоевский этот негатив «проявляли», возгоняли, сублимировали: дядя Митяй стал мужиком Мареем, а дядя Миняй - Платоном Каратаевым. Но их на самом деле не было, был Тихон Щербатый и «дубина народной войны». Только били не француза и даже не германца в супротивном окопе, а своих, и не только бар, барынь и барчат, а друг друга, враг врага. Русские - враги себе прежде чем кому другому.

Получилось вроде бы все по Гоголю, только в другом жанре, отнюдь не комическом: не «Мертвые души» и «Ревизор», а «Страшная месть» и «Вий».

Но действительно ли существует эта связь - между гоголевским видением России и ее подлинным нутром? И что считать ее подлинным нутром? что такое «подлинный» и что такое «нутро»? Помню, как я удивился в давнее уже время, прочитав у Бердяева о русском пейзаже как портрете русской души, - при том, что русские как бы «выбрали» этот пейзаж, что тут есть момент волеизъявления, а не просто натуральная порожденность. Все дело в том, что «нутра» у человека и не бывает, человек существует только «феноменологически» (в смысле Гуссерля). Впрочем, немчура русским не указка, русский «феномен» в том, что сознание в России поглощено бытием и не может из него выйти, при этом все же парадоксально существуя. Сам Бердяев говорит о том же: об «онтологичности» русского мышления, о связанности его с бытием, о чуждости русскому всяких «гносеологий». В России бытие «больше сознания», потому что Россия «большая» и в сознание не умещается, подавляет его вместе с его носителем. Это отнюдь не «в Россию можно только верить», а как раз главное и единственное, коли на то пошло, знание русского: о невыносимости России в чисто натуральном, физическом, географическом смысле. У России нет истории, одна география. России слишком много, больше, чем надо человеку, даже и русскому. Земли слишком много, русский человек завален землей, как на войне после взрыва. И коли после этого он остается жив и даже крови не пролил, то отнюдь не здоров, «контужен». Русские все контуженные, а Толстой с Достоевским в первую очередь. Из великих только Солженицыну казалось, что он здоровый. Но самый великий в русском ХХ веке, Андрей Платонов, эту - гоголевскую в происхождении - интуицию довел до максимума, до Чевенгура. Чевенгурцы - в каком залоге? действуют они или страдают? Не понять, неразличимо. Так что в конце концов выходит все-таки «Гуссерль». «Феноменологически редуцированная» Россия предстает «землей». А земля эта - не то пашня, не то могила.

Вот это и есть Гоголь, вся его тематика: и мертвые души, и их воскрешение Чичиковым в седьмой главе, и сам Чичиков - не понять кто: то ли владыка царства смерти, то ли герой-богатырь, побеждающий смерть. Об этом Синявский очень хорошо написал, лучше Розанова - дальше Розанова. Это и решает как бы знаменитую «апорию», впервые увиденную Мережковским, - на птице-тройке не кто иной, как Чичиков: кто тут кого догонит и перегонит, где Ахиллес, где черепаха?

В знаменитой советской песне при желании можно увидеть опять же Гоголя, отчего ее задушевно-государственный оптимизм сразу делается страшным: «широка страна моя родная» - это Гоголь, а именно «Страшная месть»: сразу стало видно во все стороны света, а на самой вершине - некий всадник нечеловеческих размеров. Тут английское larger than life уместнее перевести буквально: не «превышающее натуральную величину» (как правильно), а «больше чем жизнь». Вот Гоголь, вот Россия. Она «больше жизни», то есть одновременно и смерть, но не «потенциальная», как у всего живого, а одновременная, в том же атоме времени наличная: со-существование жизни и смерти, жизнь как смерть.