Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры

Американский исследователь Ф. Курта в недавних работах (Curta 2001) продемонстрировал важность исторической реакции византийской стороны на вторжение славян. Византийские книжники «открыли» славян, дав им имя и место во всемирной истории (см. обсуждение монографии Курты в SSBP, 2008, № 2). Существенно все же, что это имя продиктовали им сами славяне; сами они обрели, вопреки усилиям византийцев, и место в Греции. Пражская культура, роль которой недооценивает Курта, отмечая, в частности, позднее упоминание славян в Моравии (и Чехии), связанное уже с противостоянием их франкам (Каролингам) в IX в., отражает этнокультурные процессы VI–VII вв., в том числе на территории Чехии и Моравии (Merinsky 2002), равно как в Нижнем Подунавье (Русанова 1976. С. 188 и сл.). Предполагается раннее (IV–V вв.) распространение славянских древностей в Сербском Подунавье (Седов 2002. С. 317–318), но их связь с пражской культурой неясна.

Наиболее сложной (как и для всякой археологической культуры) оказывается проблема формирования пражской культуры — ее генезис до VI в. Ранние памятники типа «Прага — Корчак» датируются гуннским временем (IV–V вв.) и исследуются в Полесье, в архаической зоне славянского мира в бассейнах рек Припяти, Днепра и Десны (Русанова 1976; Гавритухин 2009). Знаменитые полесские болота напоминают цитированную характеристику быта славян у Иордана: «болота и леса заменяют им (славянам) города». Редкие городища-убежища пражской культуры действительно располагались в заболоченных местах (Вергей 2005). Еще сложнее понять связь этих «глубинных» процессов с этногенезом — становлением славянской идентичности. Максима Флорина Курты о том, что славянская идентичность формировалась «в тени Юстиниановых крепостей, а не в припятских болотах» (Curta 2001. С. 350), остается актуальной несмотря на конструктивную полемику (SSBP, 2008, № 2; ср.: Иванов 2008; Barford 2008).

Среди предшественников пражской культуры естественное внимание исследователей привлекает синхронная черняховской «киевская культура» римского времени в Поднепровье: она также не связана ни с черняховской, ни с пражской культурами, но ее ареал, достигающий киевского Поднепровья, вызывает естественные ассоциации с будущим Киевской Руси. О месте Киева в начальной русской истории еще пойдет речь, но ситуацию в Среднем Поднепровье в I тыс. н. э. действительно можно считать «прогностической» для формирования будущего центра Русского государства.

Происхождение киевской культуры определенно увязывается с распространением зарубинецкой культуры — так называемых позднезарубинецких памятников (ср.: Щукин 2005. С. 132–133). Исследователи продолжают полемику об этнической принадлежности зарубинецкой культуры — славяне или балты? (Ср.: Мачинский, Тиханова 1976. С. 78–79; Седов 2002. С. 134 и сл.) М. Б. Щукин усматривает в ее носителях венетов (Щукин 2005. С. 210 и сл.), через земли которых и даже по их «тылам» пришлось пробиваться к пушным богатствам Севера дружинам Германариха. При этом сам Щукин признает условность границ «державы Германариха», созданных Иорданом. Отождествление упомянутых Иорданом «тиудос» с чудью, а «васинабронкас» с весью (упомянутых в космографическом введении ПВЛ) затрудняется не только филологическими и текстологическими проблемами (Мельникова, Петрухин 1997), но и отсутствием археологических памятников, которые можно было бы относить к этим народам (Щукин 2005. С. 219).

Та же балто-славянская проблема остается актуальной и для атрибуции сменившей киевскую в Поднепровье колочинской культуры (ср.: Славяне и их соседи: 120–122). Выше сказано, что проблема балто-славянского единства оказывается общей проблемой славянского этногенеза. Для доистории киевского Поднепровья существенно, что в этом регионе столетиями взаимодействовали разные культуры: колочинская культура в Поднепровье сосуществовала с пражской в Правобережье Днепра; на юге в лесостепи сложилась пеньковская культура, синтезировавшая черты пражской и кочевнических культур степи (см. подробнее в главе III).

«Простой» интерпретацией этого культурного разнообразия кажется сведение трех культур к исторически знакомым «реалиям». Традиционным стало соотнесение пражской культуры со склавинами Иордана, пеньковской — с антами, колочинской — с балтами вплоть до национально-романтических конструкций эпохи становления независимых государств (после распада СССР), усматривающих в первых — предков украинцев, во вторых (с учетом восточных областей) — русских, в третьих — белорусов (ср. Баран 1998)[48]. Такой подход[49] не учитывает, однако, дальнейшего развития культур Поднепровья, где формируется культура Луки Райковецкой — наследница пражской культуры в Правобережье, и роменская культура в Левобережье (ср.: Терпиловський 2006. С. 233–234). А главное, не учитывается формирование единой древнерусской культуры X–XI вв. и ее исторического центра Киева на традиционном для I тыс. н. э. перекрестке культур (Hensel 1987. С. 423 — рис. 7), что предопределяло его роль «матери городов русских».