Русь. Том I

— Да, видно, своей судьбы, и правда, на коне не объедешь, — заметил кровельщик, сняв с головы и рассматривая свой картуз. Он всегда верил в какие-то сверхъестественные и внешние силы и в то, что уж если есть, то так и будет, — этого не изменишь. И все, что в силах человек сделать, — это только по приметам заранее узнать, что его ожидает.

Все некоторое время молчали и уже хотели было перейти к разговору о переделе, но тут Степан что-то сказал про свои хорошие места.

— Да что это за места такие? — крикнул почти с досадой кузнец, как голодный человек, которому уши прожужжали про сытый край, а толком ничего не объяснили.

Степан вздохнул и покачал головой.

— Кабы хорошие места найтить, так горя б не видать, — сказал он, не глядя на кузнеца, который с нетерпеливым раздражением смотрел на него и ждал.

— Там, милый, все хорошо. Земля свежая, сильная, работы не просит. А прямо срубят лес, поскребут еловыми сучьями, и вырастает рожь, что человека не видать.

— Человека, говорят, не видать, — сказал маленький Афоня, повернувшись к длинному Сидору, с которым они, как всегда, стояли в сторонке.

— И собирают, говорят, по два урожая в год, — продолжал Степан.

— По два урожая?!

— И все там у них есть, готовенькое: в лесах орехи всякие, ягоды. У нас тут сады надо разводить, да смотреть за ними, да ухаживать…

— Да еще ни черта не выходит… — вставил кто-то.

— Да, — продолжал Степан, — а там все готовое господь посылает, исхитряется, и на всех хватает.

— По скольку на каждого приходится? — спросил Иван Никитич, пересевший поближе к рассказчику, как бы боясь упустить необходимые данные.

— Чего по скольку? ежели тебе нужно, пошел и достал.

— А ежели он мое достанет?

— Там, милый, этого нету — свое да мое. Зверья в лесах сколько хочешь, рыбы сколько хочешь. Все и твое и мое.

— Да где они, хоть в какой стороне-то? — спросил опять нетерпеливо кузнец, как будто он сейчас готов был в чем есть бежать туда, если ему объяснят толком.

— Кто ее знает, говорят, — туда подались, — отвечал Степан, махнув рукой направо, через голову сидевшего около него Ивана Никитича.

Кузнец и Фома Коротенький посмотрели направо.

— Трудно уж очень их найтить-то, — сказал Степан, грустно покачав головой, — хоронятся они от трудового народа. А ежели найдешь, все равно на одном месте целый век не просидишь.

— Не просидишь? — переспросил Иван Никитич.

— Нет. Народа не любят. Рассказывал мне один человек, нашел их…

— Нашел все-таки?

— Да. Так сначала, говорит, леса были, зверь всякий, рыбы сколько, и земля почесть сама рожала. Только леса повыжгут, сучьями этими покарябают, и готово.

— Вот это земля! — сказали все.

— А рыбу, говорит, не хуже нашего, отравой травили, неводами ловили. Первое время возами гребли.

— Ах ты, черт!

— Да, а потом, говорит, прошло лет пяток, что, говорит, куда делось! Голое все стало, рыба перевелась, зверь убег.

— Опять вроде нашего, значит? Что за причина?

— Та и причина, что не любят эти места народа, — сказал Степан, разминая какой-то ремешок на колене.

Все стояли молча вокруг него, уныло глядя на этот ремешок.

— Больше, говорят, пяти лет не выдерживает.

— Хоть бы пять лет попользовался, чтоб сама рожала, не гнуть бы спину.

— У нас вот тоже, — сказал Софрон, — мужики землю купили, так первые три года без навозу, без всего рожала, а потом с чего-то вся зачиврела и сошла на нет.

— Все-таки три года! Ведь вот находят люди.

— Судьба, милый, судьба, — сказал кровельщик, — ежели тебе в чем-нибудь не судьба, так хоть ты лбом разбейся, все равно ничего не будет.

— Может, слова нужно какие знать? — сказал Фома Коротенький.

— Ежели на плохие места попал, то тут хоть какие слова знай, все равно, видно, ничего не будет, — сказал Андрей.

— Что тебе господь положил, над тем и трудись, — сказал Тихон, долго молчавший, стоя сзади всех, опершись грудью и седой бородой на свою высокую палку и ни к кому не обращаясь. Кузнец с раздражением оглянулся на него, с досадой плюнул и ничего не сказал.

— Господь повелел от трудов своих и от земли кормиться. И где ты родился, там и умирай.

— Да, черт! — вскрикнул, не выдержав, Захар, — как же от нее кормиться, когда она на нет сошла и не родит ничего?

— Там и умирай! — повторил как бы про себя старик Тихон, и глаза его, не обращая внимания на Захара, смотрели вдаль, где синели полосы дальних лесов.

— А какой там народ-то? — спросил у Степана Фома Коротенький, которому хотелось дослушать до конца.

— Народ там всякий, только совсем другой, — ответил Степан. — Мы вот, скажем, навоз нынче не возим, потому боимся, как бы мои труды соседу не достались. А там этого не боятся: ты за меня, я за тебя…

— А сам за себя никто… — подсказал Сенька.

— …И вот, милый, живут все дружно, по справедливости, — говорил Степан ласково. Он сидел в середине всех на завалинке и говорил это, ни к кому не обращаясь, а глядя в пространство. И лицо его было такое ласковое, умиленное и светлое, точно он видел перед собой не бугры, изрытые рвами, а эти хорошие места, где все хорошо и все люди хорошие и справедливые.