Русь и Орда

— Так вот оно что, — протянул Иван Мстиславич. — Теперь я понимаю, почему Витовт Кейстутьевич дает тебе земли, сколько ты сам хочешь. Попади он в полон, ему бы это подороже стоило! Ну, а Орду ты почто покинул, будучи столь высокого ханского роду? Там ты, поди, много большими угодьями володел?

— Володел, князь. Но в Орде ныне взял верх мой лютый ворог, и я все потерял, а чтобы воевать с ним еще, я уже стар. Вот и приехал сюда на покой.

— Ну, в час добрый! И коли тебя здесь свои же татары не станут тревожить набегами, покой тебе будет. У нас тихо. Удельных князей так поприжали, что усобицы им и на ум не идут.

— Это и лучше, князь.

— Что усобицы вывели, то, вестимо, лучше. А вот, что прижали, в том хорошего мало.

— Так ведь, если бы не прижали, были бы усобицы.

— Не скажи. Не в ту сторону ныне жмут. Вон при Ольгерде Гедиминовиче усобиц князья тоже не смели заводить, а жили вольно, по старине, никто их с отчих столов не гнал и в душу к ним с сапогами не лез. А ныне, коли ты вере своей изменить не хочешь, ты уже человек подлой [535] стати. Король Владислав пишет указ за указом: католикам пожалованья да привилеи, а православным урезки да утеснения. Ну, да что об этом говорить, — спохватился вдруг Хотет, сообразив, что развязал язык при чужом человеке, который может пересказать все Витовту. — Вестимо, не столь уж оно и плохо, только человеку всегда лучшего хочется, такова уж его натура. Ты лучше скажи: семья-то у тебя есть, али бобылем тут станешь жить?

— Есть у меня жена и два сына. Старший имеет в Орде хороший улус и большую семью, он там и останется. А молодший вместе с матерью невдолге приедет ко мне сюда.

— Только одна у тебя жена, царевич? — с легким лукавством в голосе спросила Юлиана Ивановна.

— Одна, княгиня. Я всегда жил с одной.

— Будто и не по-татарски, — промолвил один из молодых бояр, уже слегка захмелевший. — Ежели закон и обычай дозволяют, почему не попользоваться?

— Прошу прощения, царевич, — вставил Михаил, очевидно, желая замять неловкость, — младшему сыну твоему, что сюда приедет, сколько лет?

— Годами он чуть молодше тебя, княжич, но на вид того не скажешь: росту он твоего, а в плечах будет пошире.

— Слушаю я тебя, слушаю, царевич, — прошамкал старый боярин, до сих пор не произнесший ни одного слова, — и все боле дивлюсь твоей русской речи. Николи не слыхал, чтобы татарин так чисто говорил по-нашему.

— Я многому учился и говорю на разных языках, — ответил Карач-мурза, — а на русском лучше других, ибо часто бывал на Руси и подолгу общался с русскими.

— И все же дивно мне это, — не унимался боярин. — Да и голос твой я, будто, колись слыхал.

— Ну, это тебе, Федор Семенович, от вина примстилось, — сказал князь. — Ведь ты из Карачева, почитай, во всю жизнь не выезжал, а царевич тут впервые.

— Да, вино у тебя крепкое, Иван Мстиславич, — поднимаясь из-за стола, промолвил Карач-мурза. Он решил, что благоразумней будет уйти, пока старик, несомненно помнивший его отца, не слишком воскресил в памяти прошлое. — Пора уж и мне на отдых, притомился в пути изрядно и досе не отошел.

— Побудь с нами еще, царевич, — сказал князь. — Куда тебе спешить? Ну, поедешь на Неручь днем позже, какая в том беда?

— В том беды и впрямь не будет, но вот стар я стал, это беда! Не токмо на бранном поле, но и за веселым столом не тягаться уж мне с молодыми. За привет и за ласку тебе, Иван Мстиславич, спасибо, а тебе, княгинюшка, за отменное угощение. Чаю, еще не однажды свидимся.

Глава 3

На следующий день, едва рассвело, Карач-мурза, взяв с собою своего старшего нукера Нуха, который верно служил ему уже много лет, выехал из города и направился в Кашаевку.

С той поры, как довелось ему побывать там в молодости, он ничего не слыхал о семье Софоновых, но память о ней хранил крепко. Стариков он не рассчитывал застать в живых, ведь им ныне было бы мало не по сто лет, но кто-либо из сыновей еще мог жить, да и Ирина тоже… Желание узнать о судьбе сестры и заставило его предпринять эту поездку.

«Ее-то в Кашаевке нету, — думал он, приближаясь к усадьбе. — При такой красоте, вестимо, давно вышла замуж снова и живет где-либо своей семьей, коли еще жива. Но тут о ней беспременно что-нибудь знают».

Усадьба стояла на месте, и в ней даже мало что изменилось, только дом совсем почернел, да липы возле него так разрослись, что тенью своею закрывали почти полдвора.

— Кто у вас тут хозяин? — въехав во двор, спросил Карач-мурза у стоявшего подле крыльца паренька.

— Как кто? Вестимо, родитель мой Павел Михайлович.

— А тебя самого как звать?

— Меня-то? Мишкой кличут.

— Так вот, Мишка, доведи-ка отцу, что гость приехал, а имя свое сам ему скажу.

Минуты три спустя на крыльцо вышел богатырского сложения мужчина лет под шестьдесят, с сильной проседью в бороде.

— Не узнаешь меня, Павел Михайлович? — спросил Карач-мурза, слезая с коня.

— Будто не признаю, — вглядываясь, ответил хозяин. — Да и не было у меня, кажись, знакомцев татар.

— А боярина Снежина ты помнишь, с которым на сохатого когда-то ходил?