Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Без всякого преувеличения можно сказать, что и тема средневековых русско-монгольских (русско-ордынских) отношений стоит в этом же ряду: она была и остается востребованной как в научном мире, так и в широких общественных кругах уже более двух столетий («монгольский вопрос», писал Л.В. Черепнин, «принадлежит к числу важнейших исторических проблем»).

Тема русско-ордынских отношений является привлекательной не только для историков — специалистов по русской медиевистике, но и представителей других — смежных и несмежных — исторических специальностей, а также многочисленных любителей истории нашей Родины.

Такое устойчивое и пристальное внимание, безусловно, объясняется во многом тем, что от понимания и решения «монгольского вопроса» во многом (если не во всем) зависят концептуальные представления и оценки дальнейшего исторического процесса развития Руси и России, а также международных отношений в Европе и Азии.

Тема «Русь и монголы» остается важной и актуальной и в общественно-политической жизни. Достаточно вспомнить, что еще некоторое время назад (да и сейчас) можно было услышать с трибун или прочитать в периодике утверждения о России — тысячелетней рабе, о многовековом рабстве русского человека и т. д. При этом имелось ввиду прежде всего монголо-татарское иго и его последствия, якобы на много столетий вперед предопределившие деспотическую государственность в России и «иссушившие» русскую душу.

* * *

С самого начала выделения монгольской тематики как отдельной проблемы русской историографии она становится одновременно и идеологическим инструментарием.

Преобладавшая до середины XIX в. под воздействием летописных сообщений и общего национального подъема эмоциональная точка зрения Н.М. Карамзина и Н.И. Костомарова сменяется более взвешенным подходом в трудах С.М. Соловьева. Однако к первым десятилетиям XX в. какого-то единого подхода так и не было выработано.

Возобладавшая марксистская идеологическая доктрина, изначально предполагавшая монизм, повлияла как на общую направленность при разрешении вопроса истории Руси XIII–XV вв., так и на частную проблематику. «Монгольский вопрос» был поставлен в строго детерминированные рамки всемирного формационного процесса и классовой борьбы. Но и в этих условиях появляются крупные труды А.Н. Насонова, Б.Д. Грекова и А.Ю. Якубовского, М.Г. Сафаргалиева, Л.В. Черепнина, В.В. Каргалова, В.Б. Егорова, В.А. Кучкина. Они, во многом, повлияли и на общественное сознание и идеологию[1568], были востребованы и новой политической обстановкой, сложившейся в конце XX столетия.[1569]

Вместе с тем, в 90-х годах становится ясно, что в научном отношении рамками сугубо конфронтационных отношений Руси и Орды или отношений господства-подчинения проблема не исчерпывается. Они многообразнее, и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.

Ряд работ, вышедших в последнее десятилетие, подтверждают это. Традиционный для советской историографии подход пересматривается или критически уточняется в трудах А.А. Горского, К.А. Аверьянова, Д.Г. Хрусталева и других современных исследователей. Наряду с этим, присутствует и прежняя парадигма русско-ордынских отношений, а также имеет место и евразийская доктрина, давно перешедшая уже рамки научных изысканий.

Исследованность, таким образом, проблемы русско-ордынских отношений лишь кажущаяся, предполагающая как новое прочтение всего комплекса источников, так и новое осмысления места «монгольского вопроса» в русской историографии и — шире — в общественном сознании.

Нам уже приходилось высказываться по этому поводу. Однако за прошедшее время появился ряд работ, требующих нового осмысления и анализа.

* * *

Один из аспектов проблемы русско-монгольских отношений — само начало их, обозначаемое обычно как монголо-татарское нашествие, а также его последствия.[1570]

Длительное время оно воспринималось безальтернативно как повсеместно сугубо разрушительное, последствия которого, усугубленные установлением «ига», Русские земли очень долгое время не могли преодолеть.

Сохранившиеся письменные источники позволяют трактовать эти, безусловно, в целом драматические для Руси события, по крайней мере, не так прямолинейно как это принято.[1571] Эмоционально-возвышенный трагический тон летописцев, относящийся к событиям рубежа 30–40-х гг., уже в 1239 г. сменяется на прежнюю размеренную повествовательную тональность. Мы видим, что «структуры повседневности» прежнего времени довольно быстро (конечно, с исторической точки зрения) вошли в прежнюю жизненную колею. Все это не слишком вяжется с картиной тотальной катастрофы, картиной, привычной для нас вследствие ее массового тиражирования в изданиях самого разного рода.