Руны

— Нет, мешает! — возразил Бернгард. — Вашей великолепной паровой яхте, так спокойно и уверенно плывущей по морю с целым штатом команды и слуг, поэзия недоступна; для этого надо чувствовать под своими ногами зыбкую палубу, а над собой видеть надутые паруса; надо, чтобы тебя кидало из стороны в сторону волнами и ветром, надо быть самому и капитаном, и штурманом. Обычно у руля Олаф, но во время бури или в случае чего-то непредвиденного я правлю сам. Когда плывешь по морю один среди этого необъятного голубого волнующегося простора, но начинаешь понимать древние священные руны моря, написанные на этих волнах, в этих облаках и ветре и в затишье, и в бурю. Я часто читаю их.

Это была бурная вспышка восторга моряка, влюбленного в свою стихию. Зассенбург посмотрел на него с удивлением, а Сильвия улыбнулась.

— Ты выдал себя, Бернгард! Ты отрицаешь наличие в себе всякой поэтической жилки и желаешь, чтобы тебя считали прозаичным человеком, а как же назвать то, что мы сейчас слышали?

— Осторожнее, фрейлейн, вмешался Курт, — он слышать не хочет о поэзии, а сам и не подозревает, что иной раз увязает в ней по уши. Но вот и знаменитый вид. Не правда ли, прекрасно?

Они как раз поднялись на передний выступ, и перед их глазами предстала величественная картина: необъятное море, теряющееся на севере в беспредельной дали, над ним необозримое лучезарно-ясное небо, а на горизонте — темно-красный пламенный диск солнца, как бы висящий над водой.

К ночи ветер стих, но море еще штормило, и здесь, на ничем не огражденной высоте, давал себя чувствовать холод. Принц подозвал слугу, взял один плед и подошел с ним к невесте; та нетерпеливо отказалась.

— Благодарю, Альфред! Мне совсем не холодно.

— Но ты простудишься, если мы будем долго стоять здесь. Прошу тебя, Сильвия.

Она пожала плечами и позволила накинуть на себя плед, потом он, ежась от холода, тоже закутался. Взгляд Сильвии невольно скользнул по фигуре Бернгарда, который, как всегда был в одной матросской куртке. Для Альфреда Зассенбурга (хотя в его пользу говорили тонкие, одухотворенные черты и аристократичная внешность) это было весьма невыгодное соседство. Бернгард Гоэнфельс со своей высокой фигурой и суровым, замкнутым выражением лица казался воплощением упорной, непреклонной силы. Удивительно, как терял от этого сравнения принц.

Говорили о ландшафте, о погоде; это был разговор, какой обычно ведется в таких местах. Глаза принца с каким-то особенно пытливым выражением все время останавливались на лице молодого человека, стоявшего рядом с ним; вдруг он без всякого перехода проговорил:

— Вы не похожи на своего отца, господин Гоэнфельс. Ни одной его черты! А между тем у вас так много сходства в темпераменте и характере!

— Разве вы знали моего отца, ваша светлость?

— Конечно! Ведь в молодости мы были друзьями. Вы не знали этого? Разве он никогда не говорил вам обо мне? Не упоминал даже моего имени?

— Нет, никогда. Я впервые услышал ваше имя, когда вы приехали в Рансдаль на «Орле».

— Значит, он и это забыл, или хотел забыть. Он отбросил все прошлое, но я думал, что воспоминание о временах нашей молодости свято. Оно остается в моей душе, как луч солнца.

Они разговаривали вполголоса.

Курт стоял с капитаном «Орла» на другой стороне, занятый разговором на какую-то морскую тему. Сильвия опустилась на камень и составляла букетик из сорванных по дороге на мыс бледных, нежных цветочков, которые внизу, в солнечной долине, пробудились к жизни уже с первыми лучами весеннего солнца, а здесь, на холодной и пустынной возвышенности, расцветали только в середине лета. Казалось, она не обращала внимания на разговор, но, когда было упомянуто имя ее дяди, вдруг стала прислушиваться с внезапно проснувшимся интересом. С того часа, который она провела в Исдале, Иоахим Гоэнфельс приобрел значение в ее глазах, но ни Альфред, ни отец ничего не знали о ее встрече там с Бернгардом. Она умолчала о ней, не давая себе отчета, почему сделала из нее тайну.

— Одно время мы с вашим отцом были неразлучны, — снова заговорил Зассенбург, и его глаза приняли мечтательное и грустное выражение, будто он видел перед собой то далекое время. — Мы оба были молоды, с горячими головами и оба недюжинного телосложения, но Иоахим всегда был человеком порыва, я же — мечтателем. Я часто завидовал той энергии, с которой он восставал против всего, что казалось ему стеснением и цепями; я никогда не был способен на возмущение и оставался в узах традиций, но мы были друзьями до гроба, как говорится. Однако жизнь довольно скоро разлучила нас навеки, а смерть… Он ведь стал жертвой несчастного случая на охоте?

— Да, — отрывисто ответил Бернгард.

— Я знаю это; мне известна и его могила на рансдальском кладбище, только я не знаю места, где он умер. Где это случилось?

— Во время охоты… где-то в рансдальских горах… так мне, по крайней мере, сказали, — холодно и спокойно ответил Бернгард. — Я ведь был тогда еще ребенком.