Руны судьбы

— Я думала, единороги существуют только в сказках, — сказала она и тут же поняла, какую сморозила глупость.

«Я тоже думал, что девушки существуют только в сказках, — с оттенком юмора ответил тот и тотчас же добавил: — Извини. Я не хотел тебя обидеть».

Лишь несколько секунд спустя до Ялки наконец дошло, за что он у неё просил прощения, и она снова покраснела.

— Я не хотела, — сказала она, комкая подол и отводя глаза. — Я… Мне трудно объяснить. Я до сих пор не понимаю…

«Как давно ты знаешь травника?»

— Я? Я совсем его не знаю… Я… ну, просто у него живу. Неделю или две. Я не помню.

На миг ей показалось, что единорог нахмурился. Впрочем, тень быстро прошла. Какое-то время они шли молча. Сплетение нагих ветвей неслышно проплывало высоко вверху у них над головами.

«Он странен. Он непрост, — задумчиво сказал у Ялки в голове бесплотный глас единорога тоном умудрённого летами человека. Она опять невольно вздрогнула. — Тебе придётся многое понять и через многое пройти. Я вижу отблеск страшных перемен. Ты в самом деле хочешь с ним остаться?»

— А я… — она сглотнула и продолжила. — А это можно? Или ты думаешь, мне будет тяжело?

«Не тебе. Ему. А впрочем, я не знаю. Это выбор, в том числе — и твой тоже».

— Кто он такой? Расскажи мне про него. Пожалуйста.

Единорог остановился. Сень хвойных лап, одетых на зиму в седые снежные перчатки, наискосок накрыла их обоих. Взгляд высокого сделался сосредоточенным и каким-то грустным. Белый завитой холодный рог его коснулся девушки опять, на этот раз уже без всякого эффекта. Во всяком случае Ялка ничего такого не заметила, одну лишь дрожь волнения, но это было всё-таки совсем не то. В груди кольнуло чем-то непонятным. Ялке вдруг до ужаса захотелось подойти и погладить его густую короткую серебристую гриву.

Она не посмела.

«Помолчи со мной», — вдруг попросил её единорог, и оба смолкли в зимней тишине, такой глубокой, что казалось — ещё чуть-чуть, и станет слышно, как скользят по небу облака. В молчании же двинулись и дальше. В небе помутнело, ордами татар сбегались тучи. Лес помрачнел; теперь он словно расступался впереди, смыкаясь по обеим сторонам от них прозрачной стынущей стеной — разлапистые ёлки, голые заиндевелые стволы огромных сосен, которые похожи были бы на колоннаду, если б не росли так беспорядочно, две-три тёмных, будто бы обугленных корявых лиственницы с ветками настолько тонкими, что издали смотрелись, как упавшие в чернила кружева Брабанта; чахлые осинки и кусты подлеска — шиповник, жимолость, малина, ежевика… Обычно Ялка слабо разбиралась, где какое дерево, но сейчас это знание будто само возникло в ней, как-то сразу и ниоткуда. Казалось, она знает здесь каждое дерево, знает их ужасно много лет, — все их развилки, дупла, сломанные веточки и трещины в коре, чувствует, как спят под снегом почки в ожидании весны, как тянется на холоде живица, склеивая раны дерева зародышем лесного янтаря, как попусту топорщат чешую пустые нынешние шишки… Слов не было — зачем слова деревьям? — и она молчала, как высокий и просил. И лес молчал, как будто провожал обоих взглядом в спину, топорщил ветки, шевелился с каждым ветерком. Ялке вспомнилось, как она, бывало, раньше тоже уходила в лес на целый день, чтобы не видеть никого из опостылевшей родни. Может быть, поэтому сейчас лесные твари и приняли её в свою семью?

Снег скрипел под подошвами ещё не разносившихся дарёных башмаков, словно кукурузный крахмал, и сами башмаки скрипели тоже. И лишь единорог ступал бесшумно. Дорогу он выбирать умел, да и местность была удивительно ровной для такого древнего леса — ни спусков, ни подъёмов, ни каких-нибудь холмов или оврагов. Лес пред ними был как будто выметен и прибран, ветки и упавшие деревья оставались где-то в стороне. Ялка машинально шагала вперёд и вслушивалась в свои мысли.

А мысли были странными, пугающими и совершенно не девчоночьими.

Пока ты молод, думала она, то кажется, что мир прекрасен, и он весь принадлежит тебе. Ждёшь не дождешься, когда можно будет взять его, как яблоко, и владеть им безраздельно. Но, подрастая, с ужасом вдруг понимаешь, что то яблоко, которое тебе сулили в детстве, которое манило жёлтым солнышком, на поверку оказалось мятым, червивым и надкусанным. А ещё через пару лет, не успев оправиться от этого удара, с ещё большим ужасом осознаёшь, что это яблоко, этот ужасный плод ты должен передать в наследство своим детям. И кто-то в ярости отчаянно бросается догрызать остатки, кто-то — пытается огородить доставшийся ему участок, сохранить и преумножить те крохи, что ему достались. А кто-то бросает эту кровь и гадость мира, уходя отсюда прочь. Одни уходят в монастырь. Другие алчут власти и богатства. Третьи ищут спасения — в работе, в детях, в женщинах, в вине…

Но есть и те, которые пытаются увидеть в этом мире красоту. Не красоту печали и уродства, а след той первозданной красоты, которую нельзя залапать грязными руками, нельзя стереть любыми разрушениями, сколько ни старайся. Им больно, но они всё равно ищут. И в этих поисках порой проходит вся их жизнь.