Руны судьбы

Брат Себастьян кивнул, показывая, что понял вопрос.

— Да, он по-видимому много знает и действительно цитировал слова из Библии. Но помыслы, которые им двигали при этом, были неблагочестивые. Ведь если, игнорируя картину в целом, брать лишь отдельные слова, пусть даже — из священного писания, то переиначить их можно, как угодно. Недаром ещё царь Соломон говорил: «Знание, если не иметь совести, способно погубить душу». Именно это я имел ввиду, когда говорил, что нет ничего хуже, когда простолюдин без должной подготовки начинает толковать Библию, как ему угодно, переставляя слова, как это делают нечестивые евреи со своими книгами.

— Но если т-травник провинился т-только в этом, то что мешает ему прийти к истинной вере? Ведь сказано же в Библии: «D-diligite inimicos vestros»[64]…

— Сын мой, — монах с сожалением покачал головой, — вся наша деятельность посвящена этой любви! Все кары есть не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы: мы не мстим, а спасаем, отвоёвываем у дьявола заблудшие души. Но зачастую для таких людей in inferno nulla est rodemptio, ибо abyssus abyssum vocat[65] — дьявол заставляет людей упорствовать в их заблуждении, а сам при этом остаётся невредим.

В жизни Зло присутствует неотступно, но верю я и что Зло любит действовать через посредников. Оно наущает своих жертв вредительствовать так, чтобы подозрение пало на праведных, и ликует, видя, как сжигают праведника вместо его суккуба. Сегодня уже никто не верит в дьявола с рогами и с хвостом, а стало быть не верят и в воздаяние после смерти. А верят тем, кто обладает эфемерным призраком ложного откровения, обладает им здесь и сейчас, и тем присваивает себе власть проклинать и благословлять. Подобное есть подрывание основ. И кто же в таком разе подтачивает основы? Еретики, самозванные знахари и ведуны и бродяги, ибо homo errans fera errante pejor[66].

Наш же с тобою подопечный таким образом, как ты можешь сам заметить, сочетает в себе все три подобных категории людей, plusque[67] способность впрямую управлять другими людьми.

Последнюю мы с тобой недавно испытали на себе. Это особенно противно, ибо мир — не Kasperletheater[68], а люди — не ниточные куклы, чтобы кому-либо позволительно было так с ними обращаться… Почему ты вздрагиваешь?

— Н-не знаю, — признался Томас. — Просто этот т-травник…

— Ну, договаривай.

— К-когда он рядом, я его боюсь.

— Ну, здесь отчаиваться ни к чему, — сказал монах. — Подобный страх преодолим. Поговорим об этом позже, а сейчас подлей-ка мне воды… Эй, да хватит, хватит, глупый тевтон! Ты что, сварить меня задумал?!

* * *

Проснулся Фриц от странных звуков, доносившихся откуда-то из-за стола. Он осторожно отвернул край одеяла, приоткрыл глаза и с некоторым изумлением уставился на возникшую перед ним картину.

Было утро. В окошко лился солнечный, искристый с прозеленью свет того оттенка, какой бывает у воды, разбавленной травяным сиропом. Потрескивал огонь в камине, в хибаре горняков было очень тепло. Пахло в доме сладко и вкусно — горячим маслом, разогретой сковородкой, жжёным сахаром и чадом от слегка подгоревшего теста. На столе в широкой глиняной тарелке высокой стопкой громоздились блинчики.

А на скамейке за столом сидел какой-то маленький и толстый человечек и доедал мёд из горшочка. Ел он прямо так, безо всего и даже без блинов, руками, сладко чмокал, облизывал пальцы, жмурился блаженно. Физиономия его лоснилась. Горшочек был красивый и немаленький, муравленый свинцом и, судя по тому, как глубоко лакомка запускал туда руку, уже почти пустой. Одет был человечек в синие суконные штаны, коротенькую курточку, несоразмерные, большие башмаки и драный кожушок. Рядом с ним на скамье лежали плед в коричневую с синим клетку и шляпа. Шляпа была странная — не ушанка и не треуголка, не фламандская квадратная беретка, а нечто невообразимое из чёсаной бобровой шкуры, высоченное, с прямыми узкими полями и с пером фазана с форсом заткнутым за ленту — знай, мол, наших! Однако выглядел при этом коротышка так, будто путешествовал дней десять, причём в самых зверских условиях — всё на нём помялось и пообтрепалось, пуговицы отлетели, завязки полопались, воротничок вообще отсутствовал как данность, а видимый Фрицу край пледа был обуглен. В одежде незнакомца, в волосах и в шляпе застряла сосновая хвоя.

Заметив, что мальчишка уже проснулся, человечек с сожаленьем прервал своё занятие, поставил горшок на стол, заглянул в него напоследок, потом решительно отодвинул в сторону и вытер краем скатерти липкие руки.

— Привет, малыш! — окликнул он и помахал в воздухе пухлой ладошкой. Голос у его оказался на удивленье хриплым для такого маленького существа.

— Здорово… старик, — отозвался Фриц, невольно съехав на ворчливый тон: ему всегда не нравилось, когда кто-то намекал на его рост или возраст.

Толстяк обиженно надулся, хотя проделать это при его комплекции, казалось, было уже невозможно.

— Ты что, совсем с ума сошёл? — беззлобно поинтересовался он. — Какой я тебе старик? Я — мужчина в полном расцвете сил.