Руна смерти

– Откуда же вы тогда все знаете наперед?

– А! – победным голосом воскликнул Антон. – В том-то вся и штука! Начав здесь свое существование, я уже отягощен всеми теми знаниями и опытом, которые мне еще только предстоит получить в будущем! Парадокс в том и состоит, – продолжал Антон, – что, начав свое существование в этом мире сразу со второй половины жизни, я как бы прожил первую. Но на самом деле ее еще не было. Она ожидает меня впереди, что, кстати, несколько успокаивает, ведь, умерев здесь, я еще должен буду родиться, как все нормальные люди. Жаль только, что тогда я уже ничего не буду знать о днях, проведенных тут. И жаль, что та моя часть жизни будет недолгой – всего тридцать шесть лет. Правда, я не буду об этом знать до самой последней секунды. Я не могу также сказать, что со мной в конечном счете случится. Скорее всего, я там просто исчезну, необъяснимо и бесследно.

– Ну и какие из всего этого выводы? – спросил Ротманн.

– А выводы, кстати сказать, очень интересные. Главный из них состоит в том, что всё, что я знаю о будущем, непременно произойдет. Ни я, ни вы, ни все мы вместе ничего не сможем изменить. Я бы назвал этот вывод «следствием неотвратимости».

– Почему?

– Ну как вы не понимаете? Ведь обо всём, что произойдет, я узнаю позже, в той половине своей жизни, когда это уже случится и станет совокупностью незыблемых фактов. А сейчас я просто знаю об этом заранее, как бы подсмотрев сначала концовку фильма, а потом, придя в кинотеатр с друзьями и уже зная его финал, рассказываю им, что будет.

– Кажется, я начинаю понимать, – неуверенно пробормотал Юлинг. – Хотя всё это не очень-то укладывается в голове.

– Еще бы! Я сам поначалу чуть башку не свернул. Я ведь рассказываю вам далеко не всё, что приходило мне здесь на ум. Но стоит принять постулат о возможности перетасовки нескольких частей человеческой жизни во времени, как всё становится более или менее простым.

– Ну ладно, – вмешался Ротманн, – допустим, всё это так. Но как ваша очередная теория объясняет мистику с некоторыми нашими знакомыми?

Антон развел руками.

– Никак. В этом случае придется придерживаться пока старых предположений о возмущениях. Распад моей жизни на две части и перетасовку их в общемировом времени я по-прежнему рассматриваю как явление экстраординарное, вызвавшее некоторые другие последствия. Как вспыхнувшая молния вызывает радиопомехи в эфире. Только теперь мы можем особенно не бояться обмениваться мнениями и даже действовать. Если я не ошибаюсь, мы не в силах ни на что повлиять и можем творить всё, что угодно.

– Ну например?

– Ну например, мы можем броситься кого-то спасать или, наоборот, убивать. Я имею в виду тех людей, судьба которых мне доподлинно известна. – Антон немного подумал. – Ну возьмем, к примеру… А, черт, кого же нам взять? Ну одного из ваших шефов… Например, Эрнста Кальтенбруннера!

Эсэсовцы переглянулись.

– Я совершенно точно знаю, что его повесят в 1946 году по приговору суда над военными преступниками. Если сейчас я один или вместе с вами решим его спасти, то у нас ничего не выйдет. Если мы решим его убить, чтобы, скажем, спасти от позора суда и петли, то у нас опять же ничего не выйдет. Что бы мы ни делали, ему суждено быть повешенным, и он будет повешен, и баста!

– Что же, по-вашему, мы такие беспомощные? – спросил Юлинг.

– Видите ли, в чем дело… Если даже мы с вами начнем что-то активно делать и что-то сделаем, то только то, что и должно быть сделано. Если бы история сохранила в своих анналах мой скромный след и я о нем знал, тогда можно было бы поставить эксперимент. Я попробовал бы поступить как-то иначе. Но, увы, мне ничего не известно о некоем Антоне Дворжаке, жившем какое-то время в конце Второй мировой войны в Германии. А если мы сейчас выйдем на улицу и кого-нибудь пристрелим, для примера, то в конце концов окажется, что так и должно было случиться. Что имел место такой непонятный инцидент, когда некий гражданин был ни с того ни с сего застрелен на улице троими неизвестными. Или известными, если нас поймают.

– Если я вас правильно понял, новых сюрпризов нам уже не следует ожидать? – со скепсисом в голосе спросил Ротманн.