Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Он и не знает, что я вещи-то его припрятала, — я их с собой возьму. Он сперва скажет: «Ушла, ну и слава богу», а как увидит, что одежда-то пропала, тут же прибежит и просить станет, чтоб вернула. А я и скажу: «Не отдам, пока к закону не обратимся. Как ты мне, так и я тебе». Он домой вернется и в Бухарест к цыганке собираться станет, чтобы парня забрать и на меня в суд жалобу подать; а в пустом доме он и сам-то не разберется, а с мальчишкой и подавно…

Войка говорила не останавливаясь, и никакие чувства не отражались на ее лице, а я молча слушала. Потом я сказала:

— Да он на твое место цыганку приведет.

Войка презрительно тряхнула головой:

— Посмотрим: неужто он на это пойдет?.. Ведь это цыганка, барышня, ведь это сучка, что со всеми путается и детей своих бросает. Мало того что господь, видать, за грехи мои детей мне не дал, так еще и Думитру, только стану я ему говорить о ребенке да о бабе, с которой он спутался, гром ее порази, тут же и отвечает: нет, чтоб спасибо сказать, что я тебе сына родил, раз уж сама не в силах… Вы уж простите меня, барышня, но так он говорит…

— А отчего у тебя детей нет?

— Да откуда же мне знать? И у сестры моей нет. И ей горько приходится, да не так, как мне. Вот я и говорю: цыганку-то он не приведет, потому что знает, какая она. Поживет несколько дней один-одинешенек, некому будет еду приготовить, да и снова ко мне придет… чтоб вещи вернула; а я не отдам, даже если драться будет, — ведь здесь, дома, он дерется, хочет, чтоб я, когда мне надоест все это, сказала: ладно, вези сюда мальчишку, — и всё, чтобы землю мне не давать; а там…

— Войка, а почему ты без земли не хочешь взять ребенка?

— Без земли ни за что не возьму, — ведь умри он, не дай бог, и все, что руками моими сделано, этому ублюдку достанется, а я ни с чем останусь — таков уж закон… Так вот, там он меня не станет бить так, что уж и вытерпеть нельзя, и скажет: «Вот тебе земля, а я в дом сына приведу, да и ты… приходи».

Тут Войка заплакала, словно печальная и нелепая развязка уже совершилась.

Я молчала. «Ведь не станет он меня бить так, что и вытерпеть нельзя!»…

Войка встала с пола, вытерла глаза, попрощалась и тихо вышла из комнаты.

II

Солнце уже давно встало, когда я проснулась: вечером, взволнованная рассказом Войки, я заснула с трудом и очень поздно. И сейчас первая моя мысль была о ней, — неужели она ушла из дому?

Я вышла во двор. Было тепло, светло и тихо. Возле дома — ни души. Время близилось к обеду. Куры с раскрытым от жажды клювом сбежались ко мне. Свиньи, уныло лежавшие в грязи у свинарника, поднялись с громким хрюканьем. В посудине, из которой они обычно пили, на самом дне оставалось немного зеленоватой воды, да и все во дворе было печально и пусто. Я поняла, что Войка ушла из дому. Грусть покинутого дома охватила меня. Я вышла на дорогу посмотреть, не идет ли Мария. Маленькие дети играли, сидя в мягкой и теплой дорожной пыли. Я крикнула одному из них:

— Эй, не знаешь, где Мария?

— Кото’ая?

— Моя Мария.

Мальчик отрицательно покачал головой и продолжал копаться в пыли. Сейчас он, стоя, пригоршнями насыпал пыль в без стеснения задранный подол рубашки, а потом ссыпал ее частым облаком вниз. Он казался сосредоточенным и обо мне, видимо, тут же позабыл.

— Георгицэ, да брось ты свою пыль, ступай к мамке, скажи, чтобы пришла ко мне.

Он еще раз наполнил подол и высыпал пыль, потом, не отвечая, побежал к себе во двор.

Я направилась к дому. Когда я уже собиралась войти внутрь, на пороге появилась Флоаря, невестка Войки, худенькая светловолосая женщина, обожженная солнцем. Она пришла через огород. Об этой женщине я знала от Войки, что она нечиста на руку. Я спросила:

— Ты к кому?

— Да я к дяде Думитру.

— А разве ты не знаешь, что он в поле?

— Знаю, он там вместе с братом, мужем моим. Но я думала, что он пришел обедать.

— А что тебе от него нужно?

— Да… так…

Я пристально вглядывалась, пытаясь понять, нет ли у нее за пазухой или под фартуком какой-нибудь добычи, но ничего не было видно. Она ушла.

Вернулась Мария, которая ходила к соседке за молоком.

— Барышня!.. Войка-то этой ночью сбежала и одежду дяди Думитру с собой унесла, он ее теперь ругает на чем свет стоит. Говорит, пойдет к ней вместе с жандармом.

Мария ушла в дом. Я осталась одна. Было жарко, сухо, пусто. Я чувствовала, что надвигаются печальные события.

С Войкой я познакомилась несколько лет тому назад в тяжелые и смутные военные времена. Она бежала из дому, испугавшись боев, которые шли возле ее деревни, стоявшей на дороге в Коману. Бежала в телеге, запряженной волами и до отказа нагруженной зерном, кукурузной мукой и одеждой. Остановилась она у нас.

Это была женщина лет тридцати с большими и прекрасными карими глазами. Попав к нам в дом, она позабыла на время обо всех тяготах и невзгодах и в изумлении разглядывала зеркала, шкафы, столы, потом не удержалась и потрогала рукой паркет, чтобы наяву ощутить то, что видели ее глаза, чему трудно было поверить, и спросила: «А это что?»