Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Разумеется, поверенным всех ее тайн был тоже я. Как-то придя к ним после обеда, я выслушал от гневной и жестоко разобиженной Аделы признание в нанесенном ей дочкой соседа неслыханном оскорблении: «Мададета казала мне «милочка». Оскорбление и впрямь неслыханное, — в доме так обращались лишь к прислуге. Подумать только, она все утро таила свою обиду, дожидаясь меня, чтобы не услышать от других вместо сочувствия смех и не разобидеться еще горше…

Еще мы с ней переписывались. Ко всем деловым и неделовым письмам господина М. ко мне прикладывала свою ручку и Адела — причудливые арабески, изысканные паукообразные иероглифы сообщали мне кукольные новости, звали в гости, делились горестями. Адела не сомневалась, — я пойму все. Лет в пять она принялась за куда более примитивные буквы латиницы и изрисовала ими все бумаги, какие только попадались ей под руку. Нарисовав очередную букву, она обязательно приносила ее мне, чтобы и я ею полюбовался. А иной раз она занималась со мной правописанием и говорила строгим голосом, точь-в-точь как ее мама с ней.

Госпожа М. шутила, что я вскружил ее девочке голову. Но на самом деле малышка вскружила голову мне. Я ревновал ее к отцу, к матери, порой мне чудилось, будто Адела любит меня больше всех, и тогда я блаженствовал и упивался своим блаженством тайком, словно скупец сокровищем. Родители чувствовали себя обязанными воспитывать Аделу, я же был лицом безответственным и бессовестно пользовался этим преимуществом, делая все, чтобы завоевать ее сердце. Госпоже М. не дано было знать всей глубины нашей взаимной страсти. Я никогда не целовал малышку на людях, но, оставаясь с ней наедине, не мог не поцеловать ее и в глазки, и в носик, и в щечки. Любовные эти сцены сопровождались и жгучими признаниями.

— Адела, ты меня любишь?

— Любу!

— Очень?

— Чень.

Само собой разумеется, ответ резко разнился горячностью с вопросом. В Аделином возрасте слово еще занятно само по себе, и свои слова Адела выговаривала со всей старательностью и серьезностью.

Секрет взаимной нашей любви был прост. Адела вскружила мне голову потому, что любого из нас бессознательно умиляют и трогают все малости мира сего — детишки, зверушки, цветочки и даже мелкие вещицы только потому, что они малы. Еще потому, что Адела была прелестной живой куклой, полной самых неожиданных сюрпризов. Еще потому, что я вырос сиротой, без матери и сестер, и весь мой нерастраченный запас родственной нежности обрушился на эту светловолосую кукляшку. Я же вскружил ей голову потому, что и сам никак не желал расстаться с детством, что для нее во мне было много понятного и близкого, и еще потому, что безошибочным инстинктом маленькой зверушки она чувствовала мое обожание. Но Адела не была эгоистичной зверушкой. Она способна была даже на жертвы, которые, конечно же, стоили ей не дешево. Так, например, грызя у меня на коленях яблоко — а любила она «зеленый вырвиглаз», — она уделяла и мне кусочек этого счастья, предварительно превратив его остренькими зубками в филигранное украшение с углублениями от выпавших бриллиантов. Засунув эту ценность мне в рот, она бралась за мой ус своей кукольной ручкой и внимательно наблюдала за судьбой лакомого кусочка. Не было яблока слаще и идиллии идилличней!.. Ее великодушное благородство доходило до готовности жертвовать ради меня своей жизнью: когда кто-нибудь в шутку замахивался на меня, она кидалась на защиту с проворством и отвагой наседки, а если враг был многочисленен, отвага ее переходила в слепую ярость.

Омрачилась наша дружба лишь однажды, и очень ненадолго, по вине моей крайней бесчувственности. Господин М. встретил меня рассказом о нерадостных для него вестях, и я не обратил внимания на деликатные знаки внимания малышки. Личико у нее вытянулось, голубые глазки потемнели и… меня совершенно перестали замечать. Чтобы вновь завоевать ее сердце, — о, жалкий и ничтожный ловец невинных душ, — мне пришлось прибегнуть к лести, подхалимству, подкупу. Наконец она улыбнулась мне, и я потрясающей, очевидно, просто гениальной шуткой заставил ее расхохотаться, — мир был восстановлен, мы опять стали друзьями.

Ей исполнилось лет восемь, когда я перестал приезжать на лето в деревню, а до этого мы так и жили в самой тесной дружбе, которой ничуть не помешало превращение милой зверушки в человечка.

Спустя семь лет я опять провел лето в деревне, и не одно, а два подряд, и по соседству не нашел ни кисаньки, ни малышеньки, ни лапочки, ни утеночка, ни цыпленочка, ни Делуцы, ни даже липесинчика (так назывался когда-то апельсин), — встретила меня барышня лет пятнадцати, худенькая, высокая, пожалуй, даже слишком высокая для своих лет и, пожалуй, даже слишком худенькая для своего роста, но коса у этой тростинки была толщиной чуть ли не в руку, золотисто-пшеничного цвета, перевязанная большим голубым бантом. Лицо ее обещало уже незаурядную и какую-то очень взрослую, горделивую, если не сказать, высокомерную, красоту, но пока эти обещания лишь подчеркивали совершенную его детскость.