Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Котенок, привлеченный молоком, подкрался к Иону и потерся о него. Ион открыл глаза, перестал плакать и, взяв котенка за шиворот, приподнял его. Котенок жалобно замяукал. Ион отпустил его. Тогда котенок, видя, что здесь не до шуток, заторопился: подошел к молоку, засунул мордочку в кружку и принялся лакать. Ион в сердцах шлепнул его, взял кружку и неловко поднес ее к губам. Молоко текло из уголков рта на рубашку. Он выпил всю кружку и глубоко, прерывисто вздохнул. Котенок с вожделением смотрел на него, а когда он поставил кружку на землю, подошел и стал вылизывать дно. Ион схватил его за хвост и поднял рывком. Котенок мяукнул, царапнул его и убежал. Ион смотрел на него в недоумении, а оставшись один, вспомнил о своем горе и тихонько заплакал, потирая оцарапанную руку.

Мария спустила его с кровати и почти поволокла в сад. Его пронзительные вопли разносились далеко вокруг.

Часа через два, когда они возвратились, они уже были друзьями. Ион успокоился и держался за ее подол. Увидев меня, он смущенно зарылся лицом в ее юбку. Она научила его называть меня «барышней», и Иону удалось сказать «ба’ысня».

Думитру, когда увидел, что мы подружились, широко улыбнулся нам всем и спросил примирительным тоном, ожидая опровержения:

— Очень он вам надоел?

Он с гордостью смотрел на мальчика. Я сказала:

— Он большой для своих лет.

Думитру коротко ответил:

— Еще бы!

Потом он взял Иона за руку и повел в сад. Сначала мальчик испуганно оглядывался на нас, но, видя, что Мария идет за ними следом, быстро засеменил, чтобы поспеть за отцом, который шел, широко ступая.

Спустя некоторое время я услышала из своей комнаты какой-то шум под навесом. Я вышла посмотреть, в чем дело. И остолбенела: на земле, у очага, сидела женщина. Она развела огонь, поставила котелок для мамалыги и теперь широкими движениями просеивала через сито кукурузную муку. Услышав мои шаги, она подняла голову. Это была Флоаря, невестка Войки.

— Что ты здесь делаешь?

— Да мамалыгу дяде Думитру.

— А кто тебе велел?

— Что же ему голодным сидеть?

— Тебя Думитру позвал?

— А что, он меня звать должен?

— Вот увидит тебя Войка, по-другому станешь разговаривать!

Она пожала плечами и продолжала просеивать муку.

Я не могла ей прямо сказать, чтобы она уходила. Я вернулась к себе в комнату. Пришел Думитру. Я услышала его хриплый голос, он говорил больше обычного, как бывает, когда человек доволен.

— Ну, вот и еда готова. Ты давно пришла, Флоаря? А Стоян что поделывает?.. Стол накроем во дворе, Мария. Воды бы холодной… Что скажешь, Мария? Иона с собой возьми. И ворота закрой, чтоб свиньи не зашли… Накроши им ботвы, Флоаря, они есть хотят.

Мария ушла, что-то напевая и позвякивая ведрами. Послышались быстрые и глухие шажки Иона, он бежал со всех ног следом.

Мария закричала свиньям: «На, на! вот глупые!.. Ой, свиньи убегут! На! Закрой ворота, Ион, а то они убегут!..»

Послышался скрип колодезного журавля, долгий, протяжный, словно он жаловался, что приходится поднимать такую тяжесть.

У очага воцарилось молчание. Я мысленно видела их всех: Флоарю, которая помешивает мамалыгу… Думитру, усталого, погруженного в свои думы…

Но голоса Марии и Иона спугнули тишину. Они шли, смеясь, крича, обливая друг друга холодной водой.

Выходит, можно было жить и без Войки — в доме, созданном ее руками.

VIII

— Сковороды чинить! Тазы, кастрюли лудить!

Двое цыган идут по дороге. Один старый, с седыми волосами и бородой, отчего лицо его кажется еще более смуглым, другой — молодой, живой, быстроногий, опережает старика и время от времени поджидает его, словно для того, чтобы он не потерялся. На дороге собаки, облаивая их, оповещают о приходе, — на шум выходят к калитке женщины — посмотреть, кто идет.

Флоаря подзывает цыган. Проторговавшись битый час, они договариваются починить всю посуду в доме у Думитру.

Цыгане выкапывают в земле яму, кладут в нее дрова для огня с таким искусством, на которое только цыгане способны.

Ион, стоя рядом, внимательно наблюдает.

Они вытаскивают из мешка инструменты для работы. Мешок, вероятно, сшит из полотна, но так грязен, заскорузл и засален, что кажется сделанным из кожи.

Молодой цыган подходит к Флоаре и говорит:

— Кастрюль у тебя больно много, у нас олово на исходе. Я в Бухарест съезжу, а завтра мы все тебе и сделаем. Пусти отца переночевать, завтра утром за работу примемся.

— Ладно, только пусть ест то, что у него с собой, мне ему дать нечего.

— А и дашь, не помрешь!

— Послушай, цыган!

— Э-эх!

И молодой цыган уехал, а старый остался.

Медленно, с каким-то тайным сладострастием он раскурил трубку и растянулся прямо на голой земле под слабыми лучами солнца, возле изгороди, словно пес. Положил в изголовье мешок с инструментами и громко, сладко зевнул. Он попыхивал трубкой, редко, лениво затягиваясь и глядя в небо. Трубка погасла. Он заснул. Далеко слышалось его сильное дыхание, словно мехи раздувались.