Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Слушай, женщина, — пробормотал взбешенный Богза, — что это ты на меня взъелась, дохнуть не даешь? Хочешь сказать, так скажи.

— Не гневайся, господин Калистрат, я сына спрашивала, не выведено ли что-нибудь на чекане.

— Хватит! — рявкнул он и, грохнув кулаком по столу, вскочил на ноги. Посыпались тарелки, трапезники повставали со своих мест. Богза был в чем-то прав, нехорошо получилось, как-никак — поминальная тризна. — Хватит, — продолжал кричать Богза. — Хватит!

Голос у него внезапно осип.

— Хватит! За каждый грех своя кара! Если согрешил, пусть меня покарают. Да не я это. Что ты ко мне пристала!

— Я? И не думала приставать, — отнекивалась горянка, крайне удивленная таким вопросом.

— Как не пристала? — взревел Богза, разметая тыльной стороной руки стаканы и миски. — Да как ты смеешь со мной так говорить, женщина? Что это такое? Жена ты мне, что ли, чтобы так разговаривать?

— Георгицэ, — в удивлении проговорила женщина, — сдается мне, что на этом чекане следы крови, и этот человек убил твоего отца.

Калистрат вскочил со своего места и кинулся к парню отнять свое оружие. Перед ним, широко распростерши руки, вырос Куцуй. Он пытался остановить его движением, каким подпирают нависший край обрыва. Но в тучном крестьянине бушевала грозная, неудержимая сила. Хватив Куцуя кулаком по лбу, он опрокинул его на землю. Сильными ударами локтей растолкав тех, кто стоял у него на пути, Богза с неистовым ревом выбежал в открытую дверь. Витория кинулась вслед, размахивая руками, точно крыльями. На пороге она возопила:

— Георгицэ, спусти собаку!

Парень стоял в углу под навесом. Он заранее знал, что надо делать, но цепь никак не поддавалась. Богза боком кинулся на парня. Тут собака взвыла дурным голосом, рванулась, придушенно заскулила. Потом рванулась еще — и разорвала цепь. Богза попытался обойти ее, прыгнул, стараясь выхватить чекан из рук Георгицэ.

Новый крик матери заставил сына выпрямиться. Праведная сила, наполнявшая его, была покрепче ярости убийцы. Подставив плечо, он оттолкнул Богзу, потом шмякнул обухом чекана по лбу. Калистрат Богза зашатался. И тут собака с диким рычанием вцепилась в горло убийцы; хлынула кровь.

Люди кинулись на выручку. Помощник префекта приказал немедленно позвать жандармов, сидевших за столом в малой хате задворья. Те прибежали сразу. Илие Куцуй покорно отдал себя в руки властей. Жена его и Богзы причитали, проклиная злобную чужачку. С трудом оторвали люди собаку от Богзы; били ее, поливали водой, завернув в половик, старались оттащить в сторону. Потом отнесли раненого на завалинку.

Стало совсем темно. Кто-то поставил на окне лампу. Жена корчмаря попросила поскорей принести воды. Витория нашла ковш в малой хате. Они побрызгали водой лицо раненого.

Богза задыхался, отфыркивался. Постепенно успокоившись, он устало посмотрел на собравшихся.

— Чего тебе, человече? — сурово спросила горянка.

Богза прикрыл глаза в знак того, что хочет что-то сказать.

— Говори.

— Исповедаться хочу.

Стало тихо. Старый пузатый поп, часто дыша, пробился вперед. Мужчины обнажили головы.

Жандармы громко разговаривали около сарая, допрашивая Куцуя. Те, кто стоял близ раненого, цыкнули на них. Жандармы подошли на цыпочках, ведя с собой и арестованного.

Куцуй бормотал:

— Не надо пытать меня, увечить. Я сам все скажу. Пусть люди знают, что все случилось в точности, как показала жена убитого.

Люди снова зашикали. Грузный мужчина, лежавший на завалинке, медленно заговорил.

— Святой отец, — произнес он и опять прерывисто задышал, — я, видать, кончаюсь. И потому хочу исповедаться — пусть все знают, что именно я ударил Некифора Липана и сбросил его в пропасть, как показала тут его жена. Я так и не понял, откуда ей все ведомо, однако сказала она правду.

— Отче, — шепнула горянка, — пускай скажет, зачем он это сделал.

Раненый понял ее слова.

— Я это сделал, чтобы отнять у него овец. Мы рассчитывали, что никто ничего не узнает. А теперь, стало быть, пусть отара по справедливости перейдет обратно к нему.

— Так, — сказала самой себе Витория.

Богза устремил к ней взор. Во влажных его глазах мелькали огоньки. Рваная верхняя губа придавала лицу выражение странной веселости.

— Отец, — тревожно проговорил он, — не дай мне так умереть. Накрой епитрахилью, дай отпущение грехов. Прошу эту женщину и ее сына простить меня.

Витория сделала Георгицэ знак подойти.

— Простите меня.

— Пускай живет, — шепнула горянка, — и пусть власти сделают с ним, что хотят.

— Прости меня, женщина, — попросил опять умирающий. — Собака порвала мне горло. Ухожу по стопам Некифора Липана. Ты должна простить меня.

— Бог простит, — сказала Витория.

Сжав губы, она посмотрела на него долгим взглядом. Потом отошла.