Румпельштильцхен

К тому времени, как мы оказались в конце гравиевой дорожки, гроб уже стоял над открытой могилой, и гидравлической устройство было готово опустить его в землю. Священник стоял тут же, держа в руках Библию и щурясь от налетавшего ветра, обратившись лицом к участникам траурной церемонии, которые уже расселись на стульях, расставленных напротив белого решетчатого ограждения. По краям могилы стояли корзины с цветами, доставленные сюда из похоронного бюро. Ветер набрасывался и на них тоже, и под его порывами цветы роняли на землю свои нежные лепестки. Когда мы с Блумом подошли к ограждению, свободных стульев уже не осталось, и когда священник раскрыл свою Библию, мы отошли немного в сторону и остались там.

«Воспойте Господу новую песнь; ибо Он сотворил чудеса. Его десница и святая мышца Его доставили Ему победу. Явил Господь спасение Свое…»

Ветер подхватывал и уносил слова, дуя поверх голов скорбящих. Кениг и Миллер сидели на стульях в самом первом ряду; какие бы там не возникали между ними разногласия и размолвки, теперь их объединяла одна общая скорбь. Справа от Кенига, также в первом ряду сидели Джим Шерман и его компаньон по «Зимнему саду», Брэд Этертон.

«Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте. Пойте Господу с гуслями, с гуслями и с гласом псалмопения. При звуке труб и рога торжествуйте перед царем Господом…»

Девушка, сидевшая рядом с Брэдом, в самом конце первого ряда, показалась мне очень знакомой. Ей было наверное года двадцать два — двадцать три, худенькая девушка с огромными карими глазами и темными волосами, развевающимися на ветру; на ней было помятое черное пальто, при взгляде на которое можно было подумать, что его только что достали из старого картонного саквояжа, очутившегося здесь прямо из одна тысяча какого-то года, когда Калуса — с одобрения своих пятидесяти семи избирателей — была впервые объявлена городом. Девушка почувствовала на себе мой пристальный взгляд, и уже более не слушая священника, обернулась в нашу сторону и неожиданно кивнула. На лице моем, должно быть, было написано крайнее удивление. Она опять кивнула мне, и ее темные глаза выжидающе смотрели на меня. Хотя я и был этим безгранично озадачен, но все же мне тоже пришлось ей приветственно кивнуть в ответ. Очевидно, она сочла этот мой жест вполне достаточным, потому что она снова повернулась в ту сторону, где священник уже заканчивал чтение молитвы.

«Да рукоплещут реки; да ликуют вместе горы перед лицом Господа; ибо Он идет судить землю. Он будет судить вселенную праведно и народы — верно. Аминь.»

— Аминь, — хором повторили все.

— О, Господи, нет! — вдруг выкрикнул кто-то. — Не сейчас!

Эти слова повисли в воздухе маленьким облачком пара, которое начало подниматься в верх и поплыло в сторону от того, кто сказал это. Он одиноко стоял среди сидящих участников церемонии, мужчина лет тридцати восьми — тридцати девяти, по крайней мере, мне так показалось (рост примерно футов шесть, а весил он, пожалуй, что-то около ста восьмидесяти фунтов); искаженное от горя лицо, из голубых глаз струятся потоки слез, черные длинные волосы, такие же, какие они были у хиппи конца шестидесятых — начала семидесятых годов. И одежда его тоже казалась нарядом выходца из давно минувших времен: сильно потертые голубые джинсы, пиджак из грубой ткани с надетой под него синей футболкой, нитка бус на шее, волосы подвязаны тесьмой, пересекающей лоб. И еще до того, как всеобщее внимание обратилось к нему, до того, как всем стало ясно, что это он и есть этот эпицентр взрыва чувств, он уже успел пробраться вперед через расставленные ряды складных стульев и устремился к гробу, который теперь, когда молитва была прочитана, должен был вот-вот опуститься в могилу.

— Постойте, не надо, — твердил он, ни к кому не обращаясь, — пожалуйста, подождите, не опускайте ее в землю, — с этими словами он бросился к уже установленному над могилой гробу, как будто желая заслонить его собой, защитить любой ценой; это был довольно опасный маневр, потому что оба они могли кувырнуться в яму. Энтони Кениг резко вскочил на ноги, и в один миг он оказался между старомодным хиппи и блестящим черным гробом. Кениг схватил его за руку и прикрикнул срывающимся голосом: «Эдди, возьми себя в руки!» Тут же подоспел и отец Викки, он зашел с другой стороны и успел ухватить разбушевавшегося хиппи за другую руку, которой тот уже было замахнулся на Кенига. «Успокойся, — вторил он Кенигу. — Не надо так, успокойся!»

— А это кто еще такой? — прошептал Блум. Отец Викки и ее бывший муж повели парня от могилы, а затем все также вместе медленно пошли по дорожке, туда, где были припаркованы машины. — Пойду-ка я посмотрю, в чем у них там дело, — сказал мне Блум, и подняв воротник пальто, направился за ними.