Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Конец второго монолога.

Выходит ЖЕНЩИНА.

ЖЕНЩИНА. Вы, конечно, удивляетесь, как же так, столь ко времени играем – а где же о главном, где же о любви? Всё, приехали. Сейчас – только об этом и больше ни о чём. Я ведь тоже не вчера родилась. Я знаю, зачем женщины ходят в театр.

Песня третья

«МАЛЕНЬКАЯ ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА»

Ты спишь или пьёшь,
В подвале ты или на крыше,
Кого ты надул опять, мой возлюбленный лжец, —
Зачем этот мир, где ты меня не слышишь,
Зачем этот мир – а, Отец?
Ты весел сегодня,
Гулял ли с детьми и друзьями,
А весть от меня тебе принесли ль наконец, —
Зачем этот мир, залитый моими слезами,
Зачем этот мир – а, Отец?
А солнышко светит
Такими большими лучами,
И в райском саду – оп! – опять пара новых овец…
Зачем этот мир, где любовь утопает в печали,
Зачем этот мир – а, Отец?

Монолог третий

«Что-нибудь новенькое»

Вначале автор требует темноты и тишины. В этой глубокой и чем-то чреватой темноте и тишине звонит, тонко, но важно, как первый тенор, первый телефон. За ним второй, побасистей, поувесистей. А за ним и третий. К ним присоединяются четвёртый, пятый – у каждого свой норов, свой голос. Ещё, ещё… А вот и радиотелефоны подтянулись со своей идиотически-жизнерадостной булькающей музыкой – тут и Бах, и Бетховен, и Моцарт, да тут целый оркестр из телефонов, вся планета гудит, звенит, спешит на свидание! «Это я, я, я, я!..» И опять тишина.

Номер в провинциальной гостинице. Утро. Здесь мы видим женщину средних лет. На полу валяется раскрытый чемодан, а на столике стоит старый, видавший виды телефон.

ЖЕНЩИНА (разбирая чемодан). Господи. Зачем я столько платьев притащила. Куда это, не понимаю. Правда, я в такой лихорадке была, покидала всё подряд в чемодан – и бегом на поезд. (Смеётся.) Да, девушка, весёлую жизнь ты себе испекла! Это в тридцать семь лет – бегом на поезд! А куда же он мчит нас, этот поезд, где пассажиры кушают картошечку, а кому повезло, тот и варёную курочку… а одна пассажирка ничего не кушает, на вопросы не отвечает, а едет себе в город по имени Славск? А мчит нас поезд навстречу судьбе!

Сколько во мне до сих пор дури-то сидит. Когда ж я успокоюсь. (Разглядывает телефон.) Какой телефон противный. Это шестидесятых годов дизайн. Пластмасса «под слоновую кость». Из неё ещё ручки у ножей-вилок делали. На радиоприемниках тоже… В старой квартире у меня был телефон – «под слоновую кость».

И ничего хорошего по нему не звонило. Слоны – не помогли… А тут радио есть? Не работает. Господи, а вдруг телефон тоже не работает! (Бросается, снимает трубку.) Вроде гудит. Какое все-таки убожество эта гостиница. Ну, впрочем, не всё ли равно.

Нет, не всё равно. Давит на меня убожество. Кажется, даже стены презирают меня, точно старые полинявшие тётки. И телефон похож на дряхлого злого пса. Словно говорят они мне: а, попалась птичка. Да. Птичка попалась. Птичка загремела под фанфары. (Смеётся.) Ну и что? Какое ваше дело? Что вы тоску на меня нагоняете – дескать, видели мы – видели, видели-перевидели. Таких птичек вы ещё не видели! (Кружится по номеру, напевая.)

Надо же, надо же, надо ж такому случиться,
Надо же, надо же, надо ж так было влюбиться,
Надо бы, надо бы, надо бы остановиться,
Но не могу, не могу, не могу, не могу…
Не могу и не хочу.

Да, вот уж правда так правда – не могу и не хочу… Значит, в три часа. В три часа. Он сказал – позвоню в три часа. Я думаю, что вот, значит, если я как-нибудь сильно так нагрешу… хотя сильно разве у меня получится? Ну, допустим, вдруг получится. Я, значит, попаду в ад. Буду я в аду, вот в таком я буду аду: буду сидеть и ждать, когда он позвонит. Какой-нибудь он. Или именно этот он?