Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

В тундре, в небе, в море началось движение, полетели «восьмушки», побежали вездеходы, пошли суда с грузами. На больших островах зашевелились военные, базы восстанавливают, бюджеты «осваивают», не всё же «друзьям» воровать. Дело, однако, движется, новый Начальник Страны иногда даёт импульс к движению пинком в известное место, то есть присаживает самых ретивых «освоителей» на нары. Народ встрепенулся, башкой крутнул, мол, чё-то мы не за тех голосили на площадях да кровушку проливали у разных Белых домов! Опять омманули народ буржуи-кровопийцы, долой дерьмократов-либерастов! Даешь Едимую (тьфу ты, оговорился!) Единую Россию! Прошлого Большого начальника с ног до головы измазали в… ну, в том самом. Он же мёртвый, уже можно. Железа наклепали нового, суперсовременного, заняли круговую оборону, ждём. Или Начальника сменят, или супостат нападёт, ну, в общем, как всегда.

* * *

Много всего пережил Спартак в жизни своей долгой, был свидетелем и взлётов, и падений Страны, много и хорошего, и плохого видел. Не было в его жизни одного – Большой Войны, и тому он рад, потому как старики рассказывали: плохо всем народам было в Большую Войну и многие народы многих сыновей и дочерей потеряли своих. И многим этим народам молиться Богам своим нужно, чтобы не повторилось такого никогда, так Спартак думает. И просит Бога в молитвах своих, чтобы не было в стране войны междоусобной, ещё более страшной, и чтобы берёг Народ мир на земле своей, ведь часто не ценим мы жизнь мирную, и многие недовольные пытаются бучу заварить, не ведая последствий ужасных, а ведь примеры – вот они: Сирии, Ливии, Ираки всякие взорваны изнутри. И растекается по всему Миру тёмная, злобная жижа, поглощает уже благополучные некогда страны. Берегите Мир, люди, нет ничего ценнее на свете. Так Спартак думает.

Сидит он на своем брёвнышке, вспоминает прожитое и счастлив: жизнь прожил он достойную, зла старался не делать людям, ни своим, ни пришлым, одна печаль: не увидеть больше друзей старых, не узнать, как живут они на далёком материке, помнят ли своего старого Спартака? Запахи тундры, запах дымка от тордоха, от бочек с солёной кондёвкой[2] убаюкивают старика.

* * *

Налетает осенний заряд, небо в мгновение ока чернеет, порывистый ветер треплет развешанные для проветривания оленьи шкуры, первый снег ложится на крышу жилища, на чёрную воду протоки и тут же тает. Не тает он только на лице старого якута, из сухого, холодного кулачка выкатывается незажжённая «родопина» и падает на влажный мох…

Ольга Гренец

Как вода

Мне почти сорок два, и у меня счастливый брак. Двое детей. Мы живём в университетском городке в Южной Калифорнии, где у мужа в университете место пожизненного профессора метеорологии, а я служу ассистентом на кафедре иностранных языков и литературы. Преподаю русскую литературу в контексте мировой культуры. Без сомнения, мои корни много для меня значат, хотя я и уехала из Советского Союза почти тридцать лет назад. Когда меня спрашивают, откуда я родом, с гордостью отвечаю – из Ленинграда.

Мне было пятнадцать, когда родители против моей воли увезли меня в Нью-Йорк. Это «против воли» приводит в замешательство большинство моих американских друзей. Они просят растолковать. Но как это сделать? Каждый вкладывает что-то своё в воспоминания о доме. Я делаю попытку передать их единственным доступным мне способом. Я рассказываю истории.

Представьте, что вы сидите на галёрке в театре, который задолго до вашего появления на свет был настоящим дворцом, но сейчас половина стульев разваливается, штукатурка облупилась, на балконных балюстрадах зияют дыры от вывалившихся балясин, а когда действие начинается, занавес застревает, и выходит рабочий в синем комбинезоне подёргать его и открыть сцену. Вам пятнадцать, и слева от вас сидит подруга, с которой вы знакомы с десяти лет, справа другая – с ней вы дружите с шести. Поход в оперу – школьное мероприятие. На сцене сопрано признается в любви к баритону. Она в своей комнатке, сконструированной по самым что ни на есть подлинным эскизам девятнадцатого века, только без четвёртой стены. Она пишет ему письмо, где описывает свою страсть, она мечется, не в силах понять, что несёт ей судьба: благословение или проклятие. Она сознаёт, что, открывая сердце, преступает все границы приличий, и умоляет отнестись с пониманием к её исповеди. Вы прекрасно знаете, что кончится всё это плачевно, и всё же на мгновение музыка захватывает вас и наполняет надеждой.

В полном отчаянии она бросает перо на стол – и… стол падает. Вся спальня с треском и шиком рушится на сцену – чудом, что не на певицу. Пыль столбом! Сопрано невозмутимо продолжает петь, признаваясь баритону, как бесконечно она ему доверяет.