Рукопись, найденная в Сарагосе

Однако Потоцкий в отдельных образах романа признает существование суеверий: в одном из рассказов («День десятый») прекрасная Орландина превращается в самого Люцифера и впивается зубами в горло влюбленного в нее Тибальда, который погибает от общения с «неключимой силой». Эта мнимая сила ощущается и в других эпизодах романа, но именно в эпизодах, потому что вся устремленность «Рукописи» заключается не в этих фантасмагориях, а в оптимистических концепциях, восходящих к учению «социниан», т. е. польских братьев, трактуемому Потоцким широко и свободно.[372]

Итак, «Рукопись» нельзя отнести к жанру романа-фантасмагории. Было бы ошибочным, однако, преувеличивать значение оптимистических или фантастических линий сюжетного развития романа. Помимо пародийно-таинственных появлений злых и добрых духов, рожденных, конечно же, воображением человека, Потоцкий пишет и о попытках ученых систематизировать все науки, включая и «тайные». Такова «История Диего Эрваса» («День сорок девятый»), которая, как подчеркнуто в примечании автора, была написана под впечатлением появления двадцатитомного (в действительности — двадцатидвухтомного) энциклопедического труда «Идея Вселенной, которая содержит историю жизни человека, основные понятия космографии, восторженное путешествие по миру планет и историю Земли». Автором этого труда был испанский ученый-иезуит Пандура Лоренсо Эрвас (1735–1809), современник Потоцкого.

Но в «Рукописи» описание этого «стотомного» труда приобретает пародийный, можно даже сказать, раблезианский характер, причем несколько томов посвящается магии, включая оперативную, о чем, конечно, и не помышлял библиотекарь Квиринала. Эти страницы «Рукописи» вызывают в памяти горький скепсис того трактата «О недостоверности и тщете наук и искусств» Агриппы Неттесгеймского, который, по-видимому, своеобразно преломился и в первом монологе Фауста. Такое сочетание высокого гуманизма и трагического скепсиса (который, возможно, и привел Потоцкого к самоубийству), вообще говоря, характерно для «Рукописи».

Нет сомнения, что роман Потоцкого оказал сильнейшее воздействие на мировой литературный процесс — вероятнее всего, через Гофмана, хорошо знакомого с варшавскими, а также с немецкими литературными кругами.

Не раз высказывались предположения о том, что Потоцкий имел намерение не останавливаться на шестьдесят шестом «дне» и написать продолжение «Рукописи», развивая характер героя, несколько искусственно оборвавшийся в «Эпилоге».

Нельзя сказать, повторяем, ничего определенного о существовании такого замысла у Потоцкого. Он видел, что родине его предстоят тягчайшие испытания, и, вероятно, не верил посулам «кочующего деспота», как не верил в свое время обещаниям императора французов. В этом отношении крайне показательны мотивы клятвопреступления и предательства, не раз появляющиеся на страницах «Рукописи».

После появления в свет сумрачного «Стилоса Александрии» Владимира Маккавейского поэт опубликовал стихотворение, начинавшееся так:

                   Я все числа исчислил, я все меры измерил,
                   Кончен долгий и скучный и пытающий счет,
                   Я когда-то чему-то поклонялся и верил…

То, во что верил и чему поклонялся Ян Потоцкий, запечатлелось в его романе, в котором в сложной форме получили развитие образы, отразившие столь близкое к нашему Пушкину стремление к знанию, равенству и братству людей. Именно эти образы, которые можно назвать движущими силами всей фабулы «Рукописи, найденной в Сарагосе», делают произведение польского писателя близким и дорогим нашему времени.