Руфь

Но Дженни не могла разделить восхищение Руфи зимней ночью: для Дженни зима была тем тяжелым временем года, когда кашель ее увеличивался, а боль в боку мучила сильнее, чем обычно. Но, несмотря на это, она обняла Руфь и была счастлива тем, что ее подруга — сирота-ученица, еще не привыкшая к трудностям швейного ремесла, — может находить прелесть даже в морозной ночи.

Они стояли, погруженные каждая в свои мысли, до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон. Тогда обе швеи вернулись к работе, так и не поужинав, но немного отдохнув.

Место Руфи было самое холодное и темное в мастерской, но оно ей нравилось. Она инстинктивно выбрала его, чтобы сидеть напротив стены, на которой еще виднелись следы прежних украшений старинной гостиной, некогда великолепной, судя по уцелевшим полинялым остаткам. Стена была поделена на четырехугольники, выкрашенные в светло-зеленый, белый и золотой цвета. Художник украсил эти панели прелестными гирляндами цветов, необыкновенно ярких и роскошных. Он нарисовал их так мастерски, что казалось, можно было почувствовать и их запах, и легкий южный ветерок, нежно пробегающий по пунцовым розам, по веткам лиловой и белой сирени, по раскидистым золотистым ветвям ракитника. Тут была и стройная белая лилия — символ Богоматери, и розовый алтей, и ясенец, и акониты, и незабудки, и примулы. Одним словом, вся роскошная флора старинных деревенских садов, но не в том беспорядке, в каком я все это перечислила. Снизу тянулась гирлянда остролистника, украшенная английским плющом, омелой и зимним аконитом. С обеих сторон симметрично смешивались гирлянды осенних и весенних цветов, а над ними возвышались великолепные мускусные розы и яркие июньские и июльские цветы.

Художник — вероятно, Моннойе или какой-нибудь другой давно умерший творец этих украшений, — скорее всего, порадовался бы, узнав, что его уже полустертая картина доставляет такое облегчение сердцу бедной девушки. Она напоминала ей другие цветы, которые росли, цвели и увядали в прежнем ее доме.

Миссис Мейсон очень хотелось, чтобы ее швеи особенно постарались сегодня ночью, так как на следующий вечер назначен был традиционный бал для членов охотничьего общества и их семей — единственный бал, оставшийся в городке с прежних времен. Она обещала заказчикам прислать платья «всенепременно» к утру и не отказала никому из них, чтобы работа не перешла в руки соперницы — модистки, недавно открывшей магазин на той же улице.

Надеясь как-то оживить павших духом работниц, она решила прибегнуть к небольшой хитрости и, кашлянув для привлечения их внимания, начала таким образом:

— Я должна сообщить вам, юные леди. Меня просили и нынче, как в прошлые годы, послать на бал нескольких моих мастериц с лентами для туфель, булавками и разными мелочами на случай, если понадобится что-нибудь поправить в нарядах дам. Я пошлю четырех самых прилежных.

Последние слова она произнесла с особенной интонацией, однако не произвела желаемого впечатления: девушки слишком хотели спать, чтобы думать о роскоши и великолепии. Они мечтали только об одном — добраться до постелей.

Миссис Мейсон была весьма почтенная женщина, но, подобно многим другим почтенным женщинам, имела свои слабости. Одной из таких слабостей — очень естественной при ее профессии — было пристрастие к внешнему виду. Поэтому она втайне уже давно выбрала четырех привлекательных девушек, которые более других могли сделать честь ее заведению, и не думала изменять своего выбора, хотя и считала нужным пообещать награду самым прилежным. Миссис Мейсон искренне не видела в этом ничего бесчестного: по ее разумению, справедливо было все, что согласовывалось с ее желаниями.

Наконец всеобщая усталость сделалась слишком заметной, и миссис Мейсон велела швеям идти спать. Те исполнили лениво даже и столь долгожданное приказание. Вяло складывали они свою работу, едва двигая руками. Наконец все было убрано, и девушки спустились по широкой темной лестнице.

— Ах! Как я выдержу целых пять лет эти ужасные ночи! — вскричала Руфь, бросаясь на постель, даже не сняв платья. — В этой душной комнате, в этой страшной тишине, с этим несносным маятником, который не останавливается ни на минуту!

— Полно, Руфь, ведь не всегда же так много работы, — ответила ей Дженни. — Мы часто ложимся в десять часов, а к духоте в комнате ты скоро привыкнешь. Если бы ты так не устала, то и не обратила бы внимания на часы. Я их никогда не слышу. Ну полно, давай я тебя расшнурую.

— Стоит ли раздеваться? Через три часа надо снова вставать и браться за работу.

— Но за эти три часа ты отдохнешь, если разденешься и спокойно заснешь. Ну, давай же, милая!

Нельзя было противиться Дженни. Ложась, Руфь сказала:

— Какой я стала сердитой, раздражительной… Прежде я, кажется, не была такой.

— Нет, конечно. Все новые ученицы поначалу раздражительны, но со временем это проходит, и они скоро становятся ко всему равнодушны. Бедное дитя! Она уже спит, — тихо прибавила Дженни.