Руфь

Наследство, полученное им от отца, было невелико в сравнении с материнским имением. Это давало миссис Беллингам возможность по собственному произволу или капризу то баловать, а то приструнять и контролировать сына даже после совершеннолетия.

Если бы обращение мистера Беллингама с матерью отличалось такой же двойственностью, если бы он сколько-нибудь снисходил к ее слабостям, то, конечно, она, в слепой привязанности к сыну, охотно отдала бы все свое имение, чтобы доставить ему комфорт и блестящее положение в свете. Мистер Беллингам горячо любил мать, однако пренебрежение, с которым она приучила его относиться к чувствам окружающих, было причиной того, что он иногда без всякого злого умысла наносил ей глубокие обиды. Он передразнивал при миссис Беллингам священника, к которому она питала уважение, по целым месяцам не посещал ее школ, а если по настоятельным просьбам матери отправлялся туда с ней, то с серьезным видом задавал детям самые смешные вопросы, какие только мог придумать.

Все эти ребяческие выходки раздражали и оскорбляли миссис Беллингам гораздо больше, чем доходившие до нее известия о более важных проступках сына, совершенных в университете или в городе, — о них она избегала даже говорить.

При всем том миссис Беллингам имела подчас самое решительное влияние на сына и бывала в восторге, когда являлся случай выказать это влияние. Любое его подчинение материнской воле щедро вознаграждалось. Миссис Беллингам доставляло невыразимое счастье вынуждать эти уступки с его стороны любовью к себе, а не силой рассудка или убеждения — и если случалось, что сын отказывал ей в них, то делал это единственно для того, чтобы доказать свою независимость.

Ей очень хотелось женить сына на мисс Данкомб, но он и не думал об этом, полагая, что успеет жениться и лет через десять. Так проводил он свою пустую жизнь, то с удовольствием флиртуя с мисс Данкомб, то восхищая, то раздражая свою мать, но всегда и везде думая только о себе. Когда мистер Беллингам в первый раз увидел Руфь Хилтон, какое-то непонятное чувство овладело всем его существом. Он сам не мог дать себе отчета в том, чем она его околдовала. Правда, девушка была очень хороша, но он видел на своем веку много красавиц, умевших к тому же ловко пользоваться своими прелестями.

Наверное, было нечто чарующее в этом соединении красоты и грации женщины с наивностью, простотой и невинностью ребенка, нечто восхитительное в той робости, которая заставляла Руфь избегать его и уклоняться от его попыток ближе сойтись с ней. Мистеру Беллингаму ужасно захотелось приручить эту дикарку, как он приручал молодых оленей в парке своей матери.

До сих пор молодой человек ни разу не решился смутить Руфь ни одним страстным словом, ни одним смелым выражением восхищения ее красотой, надеясь, что скоро она привыкнет смотреть на него как на друга, а может, и на кого-то более близкого и дорогого.

Верный своей тактике, мистер Беллингам победил в себе сильное желание проводить Руфь из церкви до самого дома. Поблагодарив ее за сообщенные сведения о картине и сказав несколько слов о погоде, он поклонился и ушел. Руфь думала, что не увидит его больше никогда, и хотя она упрекала себя в глупости, но все-таки не могла справиться с чувствами: в дни, последовавшие за этим расставанием, ей казалось, что на ее жизнь легла какая-то тень.

Миссис Мейсон была вдова и имела шестерых или семерых детей, которых содержала своими трудами, и это отчасти оправдывало ту мелочную расчетливость, с какой она вела свои домашние дела.

Раз навсегда она решила, что по воскресеньям ее ученицы должны обедать и проводить весь день в городе у друзей или знакомых. Сама же она с теми детьми, которые не были отданы в школу, отправлялась на целый день к своему отцу, жившему за несколько миль от города. Вследствие этого по воскресеньям не готовили обед и ни в одной комнате не топили печей. Утром девушки завтракали в гостиной миссис Мейсон, после чего, повинуясь неписаному правилу, не входили в эту комнату в течение всего дня.

Что оставалось делать Руфи, у которой во всем городе не было ни одного знакомого дома? Ей приходилось просить служанку, отправлявшуюся по воскресеньям на рынок, купить булку или крендель, и это составляло ее праздничный обед. Надев бурнус, шаль и шляпку, чтобы предохранить себя от холода, который тем не менее пробирал ее насквозь, Руфь садилась в пустой мастерской у окна и смотрела на мрачную улицу, пока глаза ее не наполнялись слезами. Чтобы разогнать тягостные мысли и воспоминания, а также чтобы набраться сил для предстоящих на следующей неделе испытаний, она брала Библию и устраивалась у окна, выходившего на улицу. Оттуда была видна широкая, неправильной формы площадь и серая массивная, высокая колокольня. На солнечной стороне улицы прогуливалась нарядная публика, весело проводившая свои воскресные досуги. Руфь придумывала истории жизней этих людей, пыталась представить себе их домашнюю обстановку и их ежедневные занятия.

Потом раздавался тяжелый звон колокола, призывавший к вечерней службе.