Около часа Рудольф оставался у изголовья матери, он смотрел на нее и пытался разобрать невнятное бормотание. Выйдя из комнаты, он был удручен — ему казалось, что мать его не узнала. Когда Разида спросила у Фариды, поняла ли она, кто к ней приходил, Фарида кивнула:
— Да, это был Рудик.
Но Рудольф не поверил сестре.
В итоге приезд в Уфу обернулся драмой. Нуреев надеялся хоть немного отогреться душой, но вместо этого получил занозу в сердце. КГБ сделал все, чтобы исковеркать его жизнь.
Глава 5. Танцовщик, не похожий ни на кого
Где бы я ни оказался, я везде чужак.
«Когда Нуреев оказался на Западе, это была как бомба, брошенная в мир балета», — сказала однажды Нинетт де Валуа{129}.
От энергичной ирландки, основательницы Королевского балета, не так просто дождаться похвалы. Но, открыв этого молодого, ни на кого не похожего танцовщика, она очень скоро поняла: публика будет покорена. И действительно: Нуреев совершил революцию в мире классического балета, отбросив все существующие правила и традиции.
«Западные артисты, как это ни грубо звучит, танцевали ногами, от бедер до стоп, верхняя часть тела в танце почти не участвовала. Когда пришел Нуреев, мы обнаружили, что он танцует всем телом», — это тоже слова Нинетт де Валуа{130}.
«Рудольф обладал необыкновенной гибкостью и подвижностью спины. Ощущалась русская школа танца, благодаря которой он активно использовал руки, спину, голову», — подтверждает Джон Персивал, британский журналист, пишущий о балете{131}.
Об особом «русском стиле» ходили легенды, равно как и о потрясающей школе Санкт‑Петербурга{132}. В Петербурге сформировались Вацлав Нижинский, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Ольга Спесивцева, Галина Уланова. Выросший из «Русских сезонов» 1909 года «Русский балет Дягилева»
Однако к 1960‑м годам все сказанное выше уже принадлежало истории. Советский Союз практически не посылал своих артистов на Запад. Самый лучший из них (Нуреев) решил остаться. Его появление покорило европейскую, а потом и американскую публику. И все же мне хочется быть объективной: в наши дни Нуреев не смог бы вызвать подобного культурного шока, потому что мир танца больше не знает границ, и стили, свойственные разным школам, потеряли свою «национальность»{133}.
Нинетт де Валуа пригласила молодое дарование в Королевский балет не только потому, что разглядела в Нурееве задатки звезды. Она была заинтересована и в другом: ей хотелось познакомить английскую публику с великолепным наследием классического балета.
Как ни странно, Великобритания не имела хоть сколько‑нибудь значимых хореографических традиций (я имею в виду
«Мы дебютировали через сто пятьдесят лет после всех в Европе, — признается Нинетт де Валуа, — и Рудольф пришел к нам именно в тот момент, когда мы начинали. Лучшего нам и ждать было нельзя»{134}. В другом издании она пишет: «Для Рудольфа наш балет предоставил возможность творческого роста. Мы нашли в нем классическое прошлое, а он нашел в нас живое настоящее»{135}.
У Нуреева в Королевском балете не было ни одного серьезного соперника. И ему действительно было над чем поработать. Он наконец‑то проникся вкусом «british touch» — «легкого прикосновения», о котором ему столько говорил Пушкин, — но при этом в танце оставался Волшебным принцем из России, которого боготворила Англия.
Нуреева рассматривали на Западе не только как экспрессивного танцовщика, «Чингисхана балета», но и как носителя культуры, существовавшей за «железным занавесом». Я говорю не о коммунистической культуре, или культуре социалистического реализма, а о великом наследии прошлого.