Руда

— Скороходы?.. Марко?.. — Егор потускнел. — Не видал я Марка никогда. А дело было так: да, в куренном балагане ночью, темно было, один работник признавался, что был в царских скороходах. Звать его, верно, Марко, а прозвище какое, — не ведаю.

— Где это было? Друг, пойдем ко мне! Расскажешь всё толком. О Марке два года вестей нет, а пострадал он безвинно. Пойдем, право. Что тут мокнуть?

Егор колебался:

— Уходить-то мне… Вызова жду.

— В контору?

— Нет. — Егор хотел сказать: «к царице», но не сказалось. — По крушцовым делам.

— Ты, что ль, золото государыне привез?

— Я.

— Могут вызвать, конешно. Скажи земляку, что у Второва будешь. Здесь близко дом мой.

Светлица в доме Второва обширная. Синие кораблики на изразцах печи. Ружья по стенам. Над часами — кабанья голова. В простенке — высокое зеркало. Лавок нет, а стоят черные, с резными спинками стулья. Жена у Второва пышнотелая — из купчих, похоже. Детишки кормные, непугливые.

Второв положил локти на стол, уперся головой на ладонь.

— Хоть то знать, что жив, — проговорил он задумчиво. — В скороходах другого Марка никогда не бывало… Беда такая с ним вышла. Устроил я его в скороходы, недели три, не больше, прослужил он… На балу у его светлости, видишь ты, потеряла цесаревна Елизавета Петровна с головы трясидло. Трясидло, или, называют, тринценес, — украшение такое. Камень на нем брильянтовый, большой цены. Туда, сюда… В этой палате еще было в волосах, видел кто-то. Хватилась когда — и сама не помнит, где еще побывала. «Через ту шла» — на, вот тебе! А брат, Марко-то, там и стоял у дверей на посту. Допрос. Он, конешно, отпирается. Ну, князь Волконский услышал про всё, говорит: «Видел я, как он наклонялся, поднял что-то с полу». В Тайную канцелярию. «Поднимал ли что, — говорит, — и сам не помню, а трясидла не видал». Вот тогда я сказал ему: слушай, мол, Марко, если твой грех, положи тихонько в мягкий диван или дай мне, я положу. Меж сиденьем и спинкой у диванов, видишь ты, глухая пазуха есть, оттуда чего только после балов не вытаскивают: и цыдулки, и конфеты, и веера потерянные, и блохоловки серебряные…

— Это какие же блохоловки?

— Трубочки небольшие с дырками, в трубочку стволик ввинчивается, медом или клеем намазанный. За платьем их дамы носят… Вот будто и трясидло за диванное сиденье завалилось. А подумают — подкинуто, — всё равно с радости, что нашелся камень такой великой цены, розыск покинут. Сказал я так ему и гляжу: трясется весь: «Брат, и ты… и ты тоже поверил, что я украсть могу?» — Зубом как скрипнет: «Уйду!» И, подумай, верно, сбежал. Тогда уж все уверились, что его дело, он трясидло утаил.

— Узнали всё-таки, что не он?

— Охо-хо… Бог правду видит, да не скоро скажет. Я-то после разговора сомнения не имел. Обидел напрасно парня. Знал, что честный, а сдуру вот как обидел. На придворной должности избаловаться легко, на том всё стоит, можно сказать. Где оно воровство, где безгрешный доход, — серединки не разберешь. После придворных балов полы мести — велика ли честь, а дерутся из-за того, на откуп берут. Наряды у гостей дорогие, жемчугами да алмазами убранные, золотом обшитые. Ее светлость герцогиня Бенигна Готлибовна [38]нынче имела платье ценою в миллион. Чуешь? У любой дамы в самом худеньком уборе не одна тысяча искр — алмазных крошек. В танцах да играх из тысячи десяток каждый раз осыплется. Утром метут лакеи — искр алмазных, ниток золотых, пуговок перламутровых с пригоршню наберется, а жемчужин коли и две-три, так на каждую избу поставить можно. И грехом не считается брать себе, что найдешь, а жадность разгорается, — тут человеку и растление. Я к Марку с добром, предостеречь хотел, а вышло вон что… Да…

Объявился брильянт из цесаревнина трясидла у одного ювелира. Опять розыск — откуда? как? Потом враз заглохло. Говорят, причастен оказался тот князь, который на Марка кивал. Худенький князь, на шутовской должности состоит — при царской постельной собачке. Каждое утро на кухню идет и в книге у кухеншрейбера расписывается: «Получена для Цытриньки кружка сливок». Только у него и дела. Какой ни есть, а князь, огласки не дали. Но Марка обелили совсем.

Мне мученье настало. Думаю: Марка, может, в живых нет. За что пропал человек? Год проходит — всё он мне снится, упрекает: «И ты поверил, и ты!» Затосковал я, всё опротивело… Понимаешь, как обрадовался, когда скороходы сказали: «Сибирский человек Марка видел».

Говорил Второв горячо, будто оправдывался перед самим потерянным братом. Егор смотрел на широкие скулы, на твердые складки у его рта. «Сказать, что не в курене, а на каторге Гороблагодатской видел Марка?»

— Должность ваша какая? Бисен… бисен?..

— Биксеншпаннер. Заряжаю оружие государыни.

— Так… — «Нет, не буду говорить».

— Будешь в тех краях, друг, разыщи брата, передай, что нет на нем никакой вины, а за побег ничего не будет. Пусть вернется.

— Разыскать не берусь, а встречу случаем, — всё передам.

— Ты постарайся! Что случаем-то… А если от меня какая услуга нужна, только скажи. И денег дам…

Жена Второва вошла, учтиво позвала обедать.