Рублевый передоз

– Уж вы-то разберетесь, – буркнул Котиков, но все же рассказывать начал: – Я ведь тогда на весь свет зол был. Работы лишился, квартиры лишился, жена, паскуда, вытурила. Кинула мне ту гнилую хибару, как черствую корку бездомной собаке, и дорогу домой велела забыть. Ну, и запил я, а где бутылка, там и собутыльники. Сначала приличный люд собирался, потом как-то враз все изменилось. Очнулся я однажды после загульной пьянки, гляжу, а вокруг меня одни бомжи в отрепьях стелются. Весь пол ими, как конфетти после новогодней ночи, усыпан. Вот, думаю, до чего тебя страна довела. Из уважаемого человека, ведущего токаря завода в алкаша последнего превратился. И такая злоба меня взяла. А кто-то, думаю, сейчас на белых простынях пышную барышню обжимает и шампанское из узкого бокала цедит. Тогда-то и решил, что классовую несправедливость нужно искоренять. И стал я думать, как мне эту самую справедливость восстановить. Сивушное пойло, каким я тогда заправлялся, существенно замедляло процесс обдумывания толкового плана. Мозги-то всегда в тумане, попробуй намысли чего доброго в таком состоянии.

– И ты не придумал ничего лучше, как пойти и убить ни в чем не повинного человека, – подытожил Крячко. – Это мы уже знаем. Нас интересует способ. Откуда идея?

– Это вы про сердцеграмму? – уточнил Котиков. Крячко кивнул, и он принялся объяснять: – Идейка всплыла в мозгу совершенно неожиданно. К тому времени я уже был готов на преступление. Только становиться банальным вором или грабителем каким мне казалось скучным. Не поймите превратно, я ведь тогда абсолютно из ума выжил. Все от пьянки.

– Оправдания в свой адрес ты на суде излагал, – прервал его Бессмертнов. – Давай по существу. Битый час тебя слушаем, а до сути так и не дошли.

– А ты не торопи, гражданин начальник. Мне, может, с интеллигентными людьми пообщаться за праздник, – огрызнулся Котиков. – Я ведь, по сути, не урка какой. Оступившийся человек – это да, но не урка. Мне тюремный треп до чертиков надоел.

– Раньше надо было думать, – слегка сбавил тон Бессмертнов.

– Это я и без вас знаю. Только время-то вспять не повернешь, – философски изрек Котиков.

– Продолжай! – потребовал Крячко.

– Так я и продолжаю. В хибаре моей, которую мне жена после развода выделила, разный люд бывал. Случались и образованные. Однажды прибился к нам один профессор. Может, он и не был профессором, но мужик башковитый, и историй всяких знал неисчерпаемое количество. Поговаривали, что он в университете философию преподавал. А диссертация у него была на тему сектановедения. Это уж он сам рассказал. Так он про эти самые секты столько всего знал, заслушаешься. Любил с утречка, пока еще не надрались все до поросячьего визга, лекции устраивать. Какие истории излагал! И про сатанистов, что в Архангельске орудовали, и про маньяка-душителя из Душанбе. Но больше всего любил про штатовских сектантов вещать. Очень уж, говорил, разнообразные секты там процветают. Болтал, что вроде как сам в Америку ездил, когда материал для диссертации собирал. Брехал, поди, но красиво.

– Про сердцеграмму ты от него узнал, так? – поторопил его Крячко.

– От него, от кого еще, – подтвердил Котиков. – Была в Штатах одна секта, небольшая по численности, но безбашенная совсем. Знак этот, сердцеграмма, у них в особом почете был. Она ведь знаете, откуда пришла? Простые каменщики основали ложу, вроде ку-клукс-клана, только из рабочих. Они, как и я, классовой справедливости добивались. А потом сдвиг по фазе у их главного сектанта произошел, и он подбил их на преступление. Пятерых они тогда «замочили», прежде чем американские шерифы на них вышли и обезвредили. Мне эта история, видно, в сердце запала. Дальше вы знаете.

– Как фамилия этого философа?

– Кто ее знает? В моей хибаре фамилии не в ходу были, – пожал плечами Котиков. – Вот если вам описание того философа понадобится или возраст, к примеру, тогда пожалуйста. А про имя-фамилию не спрашивайте. Все равно не скажу, потому как не знаю.

– Тогда хоть опиши его.

– Внешность у него примечательная, – прикрывая глаза, чтобы легче было вспоминать, начал Котиков. – Высоченный мужик, под два метра ростом, а худющий, что твоя жердь. И нос крючком, точно клюв у коршуна. А еще глаза. Впалые такие и чернючие, как угли. К сорока ему тогда подкатывало. Помню, потому что хвастался он, что через месяц или около того, проставляться серьезно будет. Все говорят, мол, что сорок лет не отмечают, а он не из суеверных. На свое сорокалетие ведро бухла обещал выставить. Мужики все дразнили, откуда деньги возьмешь, а он отмахивался, мол, мать вышлет. Она на каждый день рождения кругленькую сумму ему ссужала. Так он говорил.

– Проставился? – полюбопытствовал Крячко.

– Черта лысого, – хихикнул Котиков. – За неделю до назначенной даты свинтил, и больше его никто не видел.

– Саму дату помнишь?

– Откуда? Летом это было, а когда именно, понятия не имею. Яблоки вовсю шли. У меня в саду уже нападали. Мы еще шутили, что закусь есть, а философа с ведром пойла как корова языком слизала.

– Еще что-то про философа добавить можешь?