Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Триумф он заменил потаканием своему сказочному аппетиту. Празднуя свою победу, Сулла устраивал пиршества на весь Рим, однако Лукулл вкладывал куда большие средства в свои частные — а возможно, даже собственные, — излишества. Однажды, когда он обедал в одиночестве и повар подал ему простые яства, он воскликнул в негодовании: «Но сегодня Лукулл дает пир Лукуллу!»[133] Фраза стала широко известной, ее повторяли, покачивая головой, ибо с точки зрения римлян не было ничего более скандального, чем приверженность к haute cuisine.[134] Знаменитые повара давно считались в этом городе особенно пагубным симптомом упадка. В добродетельном, домотканом прошлом ранней Республики, к которому так любили обращаться историки, повара считались «наименее ценным среди рабов». Однако едва римляне ознакомились с кухонными горшками царств Востока, «кухонных дел мастера немедленно поднялись в цене, и то, что прежде считалось простой работой, стало рассматриваться как высокое искусство».[135] О стены города, где традиционно не предусматривались крупные расходы на питание, теперь плескались волны шальных денег, и кухня скоро превратилась во всепоглощающую страсть. Непрерывный золотой поток приносил в Рим не только поваров, но и все более и более экзотические ингредиенты. Люди, придерживавшиеся традиционных ценностей Республики, видели в этой мании свидетельство разорения — прежде всего духовного. Встревоженный Сенат попытался обуздать эту страсть. Уже в 169 году было запрещено приготовление обеденных блюд из сонь, а впоследствии Сулла, охваченный острым приступом ханжества, провел ряд аналогичных законов в защиту дешевых домашних яств. Однако плотины эти были сделаны из песка. Модная страсть сметала перед собой все. И вопреки всем запретам богачи устремлялись на кухню, где пробовали блюда, изготовленные по рецептам собственным и все более — чужеземным. Гребень этой волны вынес Сергия Орату к его богатству, однако в кулинарной сфере устрицы не испытывали недостатка в соперниках. В моду вдруг вошли морские гребешки, откормленные зайцы, свиные влагалища, и все по одной и той же причине: мягкая плоть, которой грозило скорое разложение, однако же сохраняющая сочность, приносила римским снобам наслаждение, близкое к экстазу.

Среди прочих продуктов наиболее ценилась и смаковалась рыба. Так было всегда. Римляне запускали в озера мальков от времени возникновения города. Уже в III столетии до Р.Х. Рим был буквально окружен прудами. Однако пресноводная рыба, поскольку ее намного легче поймать, стоила гораздо дешевле видов, обитающих только в море, — и по мере развития римской гастрономии они сделались предметом вожделений гурманов. Чтобы не полагаться на торговцев рыбой с их тюрбо и угрями, сверхбогачи начали сооружать пруды с соленой водой. Естественно, что внушительные расходы на поддержание таких водоемов лишь добавляли привлекательности этому занятию.

Экстравагантность подобных причуд находила оправдание в древнем принципе, гласившем, что гражданин должен существовать на доходы со своего участка земли. Римская ностальгия по сельской жизни размыла все социальные границы. Даже самые роскошные виллы использовались в качестве ферм. Неизбежным образом в среде городской элиты она приобретала облик некоего лицедейства, возможно показавшегося бы знакомым Марии Антуанетте. Любимым занятием было устраивать трапезы во фруктовом хранилище виллы. Особенно бесстыжий хозяин, не позаботившийся о том, чтобы вырастить и собрать собственный урожай, мог доставить плоды из Рима, а потом красиво разместить в собственном хранилище для услаждения гостей. Разведение рыбы приобрело столь же ирреальный облик. Обеспечение себя рыбой стоило бешеных денег. Агрономы немедленно указали, что домашние озера «куда более приятны глазу, чем кошелек, который они скорее опустошают, чем наполняют. Сооружение их обходится дорого, их заселение рыбами обходится дорого, их содержание обходится дорого».[136] Претензия на то, что разведение рыб имеет какое-то отношение к экономии, наконец, сделалась просто неоправданной. В 92 г. до Р.Х. сам тогдашний цензор, то есть магистрат, избранный для соблюдения суровых идеалов Республики, разразился слезами из-за смерти миноги. Хронист утверждает, что горевал он о погубленной трапезе «так, словно утратил дочь».[137]