Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Решение это ознаменовало собой конец целой эпохи. Некогда все Средиземноморье украшала россыпь независимых городов. Во всей Греции, как и в Италии, эти города были населены людьми, считавшими себя не подданными фараона или царя царей, но гражданами, способными с гордостью похвастать ценностями, отличавшими их от рабов: свободой слова, частной собственностью, правами перед законом. Однако по мере возвышения новых империй, сперва Александра Великого и его наследников, а потом Римской, независимость таких граждан постепенно и повсеместно урезалась. КI веку до Р.Х. оставался только один свободный город — сам Рим. Когда же Цезарь перешел Рубикон, Республика рухнула, так что не осталось уже ничего.

Тысячелетняя эпоха гражданского самоуправления закончилась, и должна была миновать еще тысяча с лишним лет, чтобы оно вновь вернулось к жизни. Со времени Ренессанса неоднократно делались попытки перейти Рубикон в обратном направлении и вернуться на его противоположный берег, оставив самовластие позади. Пример Римской Республики вдохновлял Английскую, Американскую и Французскую революции. «Что касается в особенности возмущения против монархии, — жаловался Томас Гоббс, — одной из наиболее часто встречающихся причин его является чтение книг, посвященных политике и событиям истории древних греков и римлян».[9] Не следует думать, конечно, что стремление к свободной республике является единственным уроком, который можно извлечь из драм римской истории. В конце концов, человек, восшедший из консулов в императоры, не менее значителен, чем Наполеон, и все XIX столетие любимым эпитетом для определения бонапартистских настроений было слово «цезаристский». В 1920-е и 1930-е годы всякий, стремившийся «покаркать» на руинах свежеразвалившихся республик, немедленно обнаруживал параллели с предсмертными судорогами их древней предшественницы. В 1922 году Муссолини преднамеренно пропагандировал миф героического, в духе Цезаря, похода на Рим. И не один он считал, что им был перейден новый Рубикон. «Коричневорубашечники, вероятно, не смогли бы существовать, не предшествуй им чернорубашечники, — впоследствии признавал Гитлер. — Поход на Рим стал одним из поворотных пунктов истории».

Традиция, существовавшая в западной политике, вместе с фашизмом пришла к высшей и страшной точке, чтобы затем угаснуть. Муссолини был последним лидером мирового масштаба, которого еще вдохновлял пример древнего Рима. Фашистов, конечно, приводила в восторг жестокость, державный блеск, стальная непреклонность древней империи, однако в наши дни даже благороднейшие идеалы Рима, присущее ему представление об активном гражданине, некогда столь близкое Томасу Джефферсону, безнадежно вышли из моды. Они слишком строги, слишком лишены чувства юмора, слишком чреваты холодным душем. В наш век агрессивного постмодернизма ничто не может оказаться настолько неуместным, как классический мотив. Почитание героев римской истории отдает XIX веком. Нас ведь уже освободили, как однажды высказался Джон Апдайк, «от всех этих унылых староримских ценностей».[10] В отличие от всех предыдущих столетий их более не считают основным источником наших современных гражданских прав. Немногие позволяют себе задуматься над тем, почему на неведомом для древних континенте второй Сенат находится на втором Капитолийском холме. Парфенон сверкает ослепительным блеском в нашем воображении, однако свет Форума давно померк.

Тем не менее нам, гражданам западных демократических государств, не стоит льстить себе, возводя свое происхождение к одним лишь Афинам. Все мы, в хорошем и в плохом, являемся наследниками Римской Республики. Если бы заглавие это уже не было использовано, я бы назвал свою книгу Citizens[11] — ибо граждане являются героями ее, и трагическое падение Республики — дело их рук. Римский народ в конечном счете, устал от античных добродетелей, отдав предпочтение легкому ярму рабства и мира. Хлеб и зрелища лучше бесконечных усобиц. И как признавали сами римляне, в их свободе сокрыты были семена ее собственного падения, каковой тезис рождал множество мрачных поучений во времена Нерона и Домициана. Не потерял он своей убедительности и по прошествии многих столетий.

Конечно, если римская свобода некогда была чем-то большим, нежели одни лишь высокие слова, это отнюдь не означает того, что Республика была райским заповедником общественной демократии. Это не так. Свобода и эгалитаризм, с точки зрения римлян, представляли собой в корне различные вещи. Истинно равны только посаженные на цепь рабы. Гражданин видел суть своей жизни в конкуренции; состояние и право голоса были общепризнанной мерой успеха. Но над ними стояла Республика — сверхсила, обладавшая сферой влияния и могуществом, новыми для всей истории Запада. Но все это — даже после признания — не может уменьшить связь Республики с нашим временем. Скорее наоборот.

В самом деле, после того как я приступил к написанию этой книги, сопоставление Рима и современных Соединенных Штатов сделалось своего рода клише.