Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Рим более не симпатизировал своему прежнему фавориту. Римское общество было полно жестких двойных стандартов. Те же самые моралисты, которые напоминали старикам о том, что нет «ничего такого, чего им следовало бы опасаться в большей степени, чем искушение праздности и бездействия»,[54] принимались жестоко осмеивать тех, кто отказывался стареть благопристойным образом. Когда новый консул, стремившийся закончить войну в Италии, прежде чем обратить все свое внимание к Востоку, поспешил вернуться к стенам все еще не покорившейся Нолы, Марию также посоветовали отправиться в Кампанью. «Теперь он может вполне спокойно поселиться в своей вилле — благодаря стараниям Суллы, — ехидничали сатирики. — Ведь вместо того, чтобы подвергаться насмешкам в Риме, Марий имеет возможность вернуться на берега Неаполитанского залива и ежедневно есть устрицы до конца жизни».

Марий ответил на выпад, обратившись к публичным тренировкам. Каждый день он появлялся на тренировочной площадке и до изнеможения бегал, ездил верхом, упражнялся с копьем и мечом. Потребовалось немного времени, чтобы вокруг него начала собираться толпа — глазевшая и подбадривавшая. Одновременно Марий начал добиваться политической поддержки. Ему был нужен человек, способный предложить обществу передать главнокомандование от Суллы к нему самому. То есть, по сути дела, Марий нуждался в трибуне.

Он обрел такового в лице Публия Сульпиция Руфа, человека, которого впоследствии пропаганда чернила как «жестокого, безрассудного, жадного, бесстыдного и лишенного каких-либо принципов»[55] — впрочем, красноречивое описание сие, скорее всего, исходило от Суллы. Но, как бы то ни было, Сульпиция нельзя назвать человеком, лишенным принципов. Он был предан своему делу — до самой смерти. И воинствующая ревность его ни в чем не нашла столь яркого выражения, как в пожизненной борьбе за предоставление полных гражданских прав италикам, которая требовала энергичного участия даже тогда, когда они были предоставлены. Опасаясь, что засевшие в Сенате консерваторы стремятся организовать заговор с целью «заболтать» проведенное законодательством предоставление гражданских прав, Сульпиций подготовил законы, обеспечивавшие чистоту этого процесса, добился согласия консулов, а потом представил свой билль народу. К его величайшему гневу, Сулла и его коллега по консульскому посту, Помпеи Руф, сперва оказав Сульпицию то, что он счел за поддержку, объединившись, выступили против предложенного им закона, чем обеспечили его поражение. Оказавшись перед лицом этого предательства, Сульпиций, естественно, был несказанно огорчен. Прежде он считал Помпея Руфа своим близким другом; но теперь, поклявшись отомстить ему, начал искать новых союзников. И в этот самый момент в поле его зрения появился Марий. Полководец и трибун быстро достигли разумного согласия. Марий изъявил готовность поддержать законы Сульпиция, который взамен предложил передать восточное командование от Суллы к Марию. Укрепив подобным образом свои позиции, Сульпиций заново приступил к проведению своих законов. Сторонники его дружно вышли на улицы, и в городе начались волнения.

Известия о беспорядках пришли и в расположенный возле стен Нолы лагерь Суллы. Встревоженный, он поспешил назад в Рим. Прибыв туда, Сулла провел тайное совещание с Помпеем Руфом, однако Сульпиций, узнав об этом, привел отряд своих сторонников, чтобы прервать встречу. В завязавшейся стычке был убит сын Руфа, сам он едва унес ноги, а Сулла самым унизительным образом нашел убежище от толпы в доме Мария. Далее последовали еще более горькие унижения. При всем своем консульском достоинстве Сулла не имел теперь сил противостоять требованиям Сульпиция, ибо Римом правили не консульские фасции, а народ, который подчинялся трибунам. Вынужденный согласиться с принятием законов в пользу италиков и с лишением Руфа консульства за его измену, Сулла как будто бы не получил взамен ничего, кроме права продолжить свое пребывание у власти и возвратиться к осаде Нолы. На этой стадии развития событий вопрос о главнокомандовании в войне с Митридатом даже не упоминался. У Суллы не было причин сомневаться в том, что, во всяком случае, это его назначение остается неизменным. Тем не менее, возвратившись в свой лагерь, где внешние признаки его поста во всем их грозном великолепии пребывали на самом виду, он не мог иначе как с горечью размышлять о той пропасти, которая вдруг разверзлась между видимостью и сущностью его власти. Его репутации был нанесен такой ущерб, что загладить его могла только победоносная война на Востоке. Иначе это консульство, вместо того чтобы открыть ему путь к славе, грозило стать завершением карьеры.