Рубенс

Рубенс тяжело переживал разочарование, охватившее его после того, как ему было отказано в должности лондонского посланника. Не то чтобы его так уж манила жизнь за Ла-Маншем, но, зная его честолюбие и неравнодушие к славе, логично предположить, что отрицательное решение хунты он воспринял крайне болезненно. Вполне вероятно, что его политический пыл после этого заметно поугас. С другой стороны, настойчивость, с какой он не уставал повторять Оливаресу, что, проведя на чужбине долгие полтора года, мечтает вернуться на родину, свидетельствует об искренности его признания, сделанного Гевартиусу: «Сильнее всего на свете мне хотелось бы вернуться домой и больше никуда уезжать».[377] Ему исполнилось 54 года. И если в Испании он писал довольно много, то в Англии, напротив, почти не притрагивался к кистям. Ученики за четыре года отсутствия мастера разбежались. Наконец, он снова женился — на молоденькой Елене Фоурмен. Значит, надо было заново устраивать дом, наводить порядок в мастерской. Единственным путешествием, которое доставило бы ему радость, стала бы поездка в Италию, тем более что по пути можно было бы завернуть на юг Франции и повидаться со своим другом Пейреском… И Изабелла, хорошо понимая чувства своего художника и советника, дала Филиппу IV такой ответ: «Я бы уже и раньше отправила туда Рубенса, не сделала же этого лишь потому, что не нашла в нем готовности принять на себя подобную миссию, разве ее исполнение заняло бы от силы несколько дней».[378]

Рубенс, впрочем, не намеревался окончательно порывать с миром дипломатии. Его дом по-прежнему оставался открыт для эмиссаров, съезжавшихся из разных уголков мира. Так, когда англичанину Карлтону понадобился паспорт, он обратился за помощью именно к Рубенсу. Художник продолжал пользоваться своим шифром, о чем свидетельствует его письмо к аббату Скалье от 16 ноября 1631 года: 100 обозначало Жербье, 221 — Шантелупа.[379] В отчете государственного совета от 23 мая 1631 года говорится также о докладах, которые он продолжал слать Оливаресу, оповещая последнего о воинственных замыслах голландцев. В государственные дела он после этого вмешивался еще дважды: когда Мария Медичи предприняла попытку восстания против своего сына Людовика XIII и когда, по просьбе Изабеллы, совпавшей с его собственными чаяниями, он в последний раз рискнул договориться о мире с Соединенными Провинциями.

Фламандское изгнание Марии Медичи

Во Франции кардинал решил окончательно удалить от двора королеву-мать. После «дня одураченных», ознаменовавшего крушение происпанской партии при дворе, он порекомендовал Людовику XIII выслать ее в Компьень. Спасаясь от кардинала и своего сына-короля, Мария Медичи 20 июля 1631 года укрылась в Хагенау, прежде безуспешно попытавшись овладеть Ахеном. Брюссельский двор к этому времени понемногу превратился в нечто вроде приюта для противников кардинала Ришелье, которых эрцгерцогиня со своими министрами охотно принимала — при условии, что это не влекло за собой разрыва отношений с Францией. К свергнутой королеве-матери инфанта Изабелла отнеслась с явной теплотой. Верная своей дружбе (и одновременно озабоченная тем, чтобы не спровоцировать приграничных стычек с французами), она постаралась завлечь Марию Медичи как можно дальше в глубь своих владений, советуя при этом обратиться за поддержкой к лотарингцам. Рубенса с донесением о последних событиях срочно отправили в Дюнкерк, к маркизу Айтоне, новому посланнику Филиппа IV. По мнению маркиза, присутствие Марии Медичи во Фландрии могло послужить «прекрасным поводом отомстить французам за все нанесенные ранее обиды».[380] Впрочем, слишком занятый войной с Голландией, улаживание французских дел он переложил на Рубенса. И когда 29 июля 1631 года Мария Медичи прибыла по приглашению Изабеллы в Моне, ее сопровождал художник. В ожидании инфанты, которая присоединилась к ним 11 августа, а два дня спустя вместе с королевой-матерью отбыла в Брюссель, Рубенс прикидывал, что можно сделать, чтобы использовать резкий поворот во французской политике во благо своей стране.