Рубенс

Деятельность Рубенса в Лондоне теперь не ограничивалась сбором информации, ее оценкой, взвешиванием обстоятельств и общим анализом ситуации, чему он охотно предавался в своем антверпенском уединении. Отныне приходилось вмешиваться в ход событий, встречаться с дипломатами, одержимыми идеей войны, и отбивать удар за ударом. Разумеется, окружали его не только враги. Скалья, агент савойского герцога Карла-Эммануила, относился к нему, своему политическому противнику, с огромным уважением, о чем свидетельствует его письмо к одному из английских собратьев: «Что касается личности Рубенса, то вам давно и хорошо известно, сколь велика его привязанность к делу, успеху которого он уже немало способствовал и готов способствовать впредь в качестве глубоко осведомленного человека, пользующегося у своих правителей должным уважением и полным доверием».[344] Еще одного друга Рубенс нашел в лице представителя Савойи Бароцци, к которому ежеутренне ходил слушать мессу. Зато один из английских наблюдателей отзывался о нем в письме к родственнице в следующих насмешливых выражениях: «Если случайно услышите, что прибыл посол эрцгерцогини, знайте: это всего лишь Рубенс, знаменитый художник, и явился он сюда в своем основном качестве. Церемониймейстером при нем назначен живописец герцога Бекингема Жербье, которому и поручено его развлекать».[345] Посланник Соединенных Провинций Иоахими поспешил напомнить остальным, что никакими официальными полномочиями художник не располагает (что частично соответствовало действительности). Венецианец Альвизо Контарини писал о нем, как о человеке «тщеславном и алчном, который стремится лишь к тому, чтобы всегда быть в центре внимания и при этом заработать дорогой подарок».[346] Вскоре прибыл и посланец Ришелье Шатонеф, в задачу которого входило конкретизировать условия договора 1629 года. Именно этот человек стал главным противником Рубенса, тем более опасным, что сам он располагал полной свободой действий, следовательно, все решения мог принимать на месте, тогда как Рубенсу приходилось отчитываться за каждый шаг перед Оливаресом: «Перед отъездом из Мадрида я получил от Вашей светлости приказ докладывать обо всем происходящем независимо от важности события».[347] Поэтому к числу таких препятствий, как злобная неприязнь дипломатов или нестабильность международного положения, в сущности, служивших лишь дополнительным стимулом, следует добавить и медлительность почты — обстоятельство куда более прозаическое, но тем не менее чреватое весьма серьезными последствиями. Письмо, отправленное с курьером, шло до Мадрида 11 дней, а поскольку решения Оливареса зависели от мнений императора и герцога Баварского (двух заинтересованных сторон в деле Пфальца), да и сам испанец питал склонность к проволочкам, то в итоге Рубенс неделями ожидал очередных указаний, проявляя вполне понятное нетерпение, а иногда решаясь и на самостоятельные шаги.

Наконец, следовало принимать во внимание и напряженность, царившую в английской внутриполитической жизни, которую властному и порывистому монарху удавалось контролировать когда с большим, когда с меньшим успехом.

При дворе предполагаемое соглашение с испанцами не вызвало всеобщего одобрения. Главный казначей Коттингтон искренне радовался тому, что «в Лондон приехал именно Рубенс. Мадрид не мог бы сделать лучшего выбора, поскольку он не только доказал отменную сноровку и ловкость в ведении дел, но сумел также завоевать всеобщие симпатии, в особенности симпатии короля».[348] Напротив, Генриетта Французская, любимая и высокочтимая супруга Карла I, с гораздо меньшей благосклонностью воспринимала альянс, в результате которого могли пострадать интересы ее брата Людовика XIII. Примерно такую же позицию заняло и английское общественное мнение, хотя и руководствуясь совсем другими соображениями. В самом деле, склонный к расточительству самодержец, Карл I больше заботился о богатстве собственных коллекций, чем о пополнении королевской казны. Он не нашел достаточных средств для финансирования экспедиции Бекингема в Ла-Рошель, но в то же время приобрел первую половину собрания герцога Мантуи. В 1628 году он завладел и второй половиной, лишь бы она не досталась Ришелье и Марии Медичи, хотя его финансовое положение пошатнулось еще сильнее. Чтобы выкрутиться, он, как 21 сентября 1629 года Рубенс докладывал Оливаресу, заложил в Голландии кое-что из драгоценностей, получив в обмен несколько пушек,[349] и ввел ряд новых налогов. В народе зрело недовольство. Жизнь на широкую ногу, которую вел король, еще и женатый на католичке, подталкивала многих из его подданных к поддержке пуритан — наиболее суровых из протестантов, не только не приемлющих никакого союза с католиками, но и мечтавших о единении с голландцами, даже если ради него пришлось бы пойти против собственного короля.