Рубенс

Долой традиции ван Конинкслоо, Иоса де Момпера и Яна Брейгеля. Это слишком спокойные и педантичные художники! Они тщательно отделывают каждую деталь в ущерб общей эмоциональности. Нет, самое главное в картине — движение. Пусть ветер сотрясает пейзаж. Пусть на нем будут облака, молнии, солнце, просветы, контрасты света и тени. Долой слишком четкий рисунок! Во время бури различить очертания каждого листочка невозможно. Листья превращаются в одну сплошную трепещущую массу. Когда бушует буря, все окрашивается единым трагическим цветом, в котором тонет локальный цвет. Но если даже все вокруг потемнело и посерело, картина отнюдь не должна быть тусклой. Права цвета священны: колорит должен оставаться теплым, даже если атмосфера как бы исключает эту возможность! Тот, кто хорошо владеет своим ремеслом, может прибегнуть к красной грунтовке, которая, просвечивая, придает звучность всем темным и серым тонам — как, например, в «Кораблекрушении Энея». Таким образом, с помощью магии цвета и динамичного рисунка Рубенс создает совершенно новый пейзаж — одновременно героический и лирический. Теперь, удовлетворенный тем, что наложил печать влияния и на этот жанр, он может успокоиться и писать более сдержанные по настроению пейзажи.

Предоставив свободу всем могущественным силам природы, какие он мог наблюдать на равнинах польдеров, где свирепствуют жестокие ветры, он тешит свой взгляд менее суровыми видами брабантской деревни, которую он хорошо изучил с тех пор, как стал владельцем Стена. Природа здесь исполнена скромного очарования. Глаз отдыхает на этих едва-едва всхолмленных просторах, которые бесконечно меняются в зависимости от времени дня и года. И художник увлечен этой переменчивой игрой. Она так нравится ему, что он даже отказывается от своей излюбленной героизации. Он пишет «Вечер», пишет «Утро». В «Лунном свете» изображает звездную ночь. В «Пейзаже с птицеловом» — утренний туман. Он осмеливается изображать солнечный диск. Любитель пышных форм, он становится изысканным почитателем зыбкой атмосферы, не проявляя, однако, в этих новых для него темах ни претенциозности, ни жеманства.

Он смотрит на то, что его окружает, но уже не с неистовым пылом, который всегда отличал его талант, склонный к пафосу, а просто как человек, которому это доставляет удовольствие. Он соглашается покинуть Олимп и забывает Библию, во всяком случае тогда, когда ему удается избавиться от ненасытной клиентуры. Отдаваясь простой радости — писать, он охотно сочетает с безмятежными образами, которые рождает его фантазия, образы своих близких — жены, детей — и окружающую его обстановку: его сад, его замок, его итальянский садик на Ваппер с павильоном и портиком. На фоне этой декорации он может написать свою жену, одного из сыновей, порой и самого себя в эффектной шляпе. Он может оживить сцену фигурами молодых мужчин и дам, занятых галантной беседой, и назвать это произведение «Сад любви». Великолепный сюжет! И какой оптимизм в его годы, да еще при его подагре, да еще невзирая на тяжелые времена! Сад любви — это его собственный сад, это счастливая Елена, присутствующая среди других счастливых пар. Елена, которая покорно подчиняется всем его прихотям, которую он изображал в самых роскошных нарядах и щедро раздевал. Он не из тех суровых любовников, которые ревниво оберегают от чужих глаз красоту своей возлюбленной. Все могут любоваться этим молочно-белым телом. Вот портрет Елены, где она закутана в черную шубку, но руки, ноги и грудь обнажены. Эту картину — «Шубка» — он написал для себя, для своей жены.

Он не может налюбоваться этой светловолосой фламандкой и неустанно пишет ее. Некоторым ее внешность, вероятно, может показаться тяжеловатой, но она в точности отвечает вкусам Рубенса: пышные формы, блеск, изобилие — в ней соединилось все, что он так любит. Трудно сказать, есть ли душа у этой светловолосой девочки, и, пожалуй, художнику это безразлично. Она смотрит ласковым и простодушным взглядом. В каком бы виде она ни была изображена — в тяжелых шелках и бархате, обнаженная или почти обнаженная, создается впечатление, что она совершенно безмятежна. Только на одном портрете она кажется чуть более сосредоточенной — там, где она сидит, склонив голову, а с нею двое ее детей. Что это? Законченная картина или гениальный набросок? Никогда прежде Рубенс не добивался подобных результатов такими скупыми средствами. Его текучий, почти нематериальный цвет не столько изображает, сколько внушает. Это поэзия счастья. Мать, дети, полное благоденствие — это его безоблачное счастье. А ему шестьдесят лет!