Ртуть

УОТЕРХАУЗ: Быть может, я не единственный натурфилософ, способный провернуть «умеренно закрученную интригу».

РАВЕНСКАР: Что вы несёте?

УОТЕРХАУЗ: Откопайте несколько древних генеалогических деревьев, перестаньте считать Лейбница тупым неудачником и пустите в ход свои философические познания: например, что дети сифилитиков часто получают сифилис от родителей и неспособны иметь жизнеспособное потомство.

РАВЕНСКАР: Сейчас вы заплываете в опасные воды, Даниель. Не забывайте, что в них обитают чудища.

УОТЕРХАУЗ: Истинная правда, и когда человек достигает той поры в жизни, когда должен сразить чудище, как святой Георгий, или быть проглоченным, как Иона, тут-то он и пускается в плавание.

РАВЕНСКАР: Так вы намерены сразить или быть проглоченным?

УОТЕРХАУЗ: Меня уже проглотили. Либо я сражу чудище, либо оно изблюёт меня на некий участок суши – быть может, в Массачусетс.

РАВЕНСКАР: Ладно. Иду к печатнику, пока вы не напугали меня ещё больше.

УОТЕРХАУЗ: Быть может, это лучшее дело в вашей жизни, Роджер.

Маркиз Равенскарский уходит.

Входит сэр Ричард Апторп, один.

АПТОРП: О горе! Ужасные вести! Страшись, Англия… удел твой скорбь!

УОТЕРХАУЗ: Что в храме Меркурия ввергло вас в такое уныние? Вы потеряли много денег?

АПТОРП: Нет, заработал, скупая дёшево и продавая дорого.

УОТЕРХАУЗ: Покупая что?

АПТОРП: Ткань для палаток, селитру, свинец и другое, потребное для войны.

УОТЕРХАУЗ: У кого?

АПТОРП: У тех, кто знает меньше меня.

УОТЕРХАУЗ: И продавая кому?

АПТОРП: Тем, кто знает больше.

УОТЕРХАУЗ: Обычная коммерческая сделка.

АПТОРП: Только в придачу я кое-что узнал. И знание это наполняет меня ужасом.

УОТЕРХАУЗ: Так поделитесь им с Плутоном, ибо Плутон ведает все тайны, почти все хранит, и купается в страхах, как старый пёс – в лучах летнего солнца.

АПТОРП: Покупатель – король Англии.

УОТЕРХАУЗ: Добрая весть! Король укрепляет нашу оборону.

АПТОРП: С чего, по-вашему, еврей отправился через море покупать полотно здесь?

УОТЕРХАУЗ: Потому что оно здесь дешевле?

АПТОРП: Не дешевле. Однако, покупая полотно в Англии, он экономит на перевозе. Ибо все военные припасы будут доставлены не на поле боя в какой-нибудь далёкой стране. Король намерен использовать их здесь, в Англии.

УОТЕРХАУЗ: Поразительно, ибо здесь нет чужеземцев, с которыми бы следовало воевать.

АПТОРП: Одни англичане, сколько хватает глаз!

УОТЕРХАУЗ: Быть может, король боится иноземного вторжения.

АПТОРП: Вас эта мысль утешает?

УОТЕРХАУЗ: Мысль о вторжении? Ничуть. Мысль, что Колдстримский гвардейский, Гренадерский и Собственный королевский Блекторрентский гвардейский полки будут убивать иноземцев вместо англичан – да, немало.

АПТОРП: В таком случае выходит, что всякий добрый англичанин должен всемерно способствовать такому вторжению.

УОТЕРХАУЗ: Давайте осмотрительнее выбирать слова, ибо Джек Кетч сразу за углом.

АПТОРП: Никто не выбирает слова осмотрительнее вас, Даниель.

УОТЕРХАУЗ:

Чтоб братская не проливалась кровь,
Пусть мы увидим в битве справедливой
У наших берегов голландские суда,
В кольце осады наши города.
Солдаты, чтоб явить вождю любовь,
Кровь чужаков прольют на наши нивы,
А если дрогнут, бросив стяг в пыли,
То вождь их не годился в короли.

Версаль

1687

Д’Аво, март 1687

Монсеньор!

Наконец-то настоящий весенний день – пальцы оттаяли, и я снова могу писать. Хорошо бы выйти и полюбоваться цветами; вместо этого я шлю письма в страну тюльпанов.

Вам приятно будет узнать, что с прошлой недели во Франции нет нищих. Король объявил нищенство вне закона. Дворяне, обитающие в Версале, обеспокоены. Разумеется, все согласны, что закон прекрасен, но многие сами практически нищи и боятся, как бы он не затронул их.

По счастью – по крайней мере для тех, у кого есть дочери, – мадам де Ментенон открыла девичий пансион в Сен-Сире, в нескольких минутах езды от Версаля. Это несколько осложнило мое положение. Моя воспитанница, дочь маркизы д’Озуар, теперь посещает занятия в пансионе, и я осталась не у дел. Правда, пока речь о том, чтобы меня отослать, не заходила. Я воспользовалась свободным временем, чтобы дважды съездить в Лион и ознакомиться с тамошней коммерцией. Однако, по всей видимости, Эдуард де Жекс расхвалил мадам де Ментенон мой педагогический дар, и та вознамерилась определить меня учительницей в Сен-Сир.

Упоминала ли я, что все тамошние учительницы – монахини?

Де Ментенон и де Жекс так преисполнены внешнего благочестия, что я не могу их раскусить и почти готова поверить, будто они подозревают во мне монашеское призвание – другими словами, настолько слепы к мирским делам, что не понимают моей истинной роли. А может быть, они знают, что я управляю капиталами двадцати одного французского дворянина, и намерены меня устранить либо подчинить себе угрозой монастыря.