Розы в ноябре

Джума хмыкнул неопределенно. Встал, потянулся, — лицо, как из камня, серое, равнодушное, — начал собирать посуду.

Отдирая прилипший к стенкам казана жир, думал Сарвар: «Упасть бы лицом на землю, где прошла она…»

* * *

Можно ли говорить с человеком, когда его нет рядом? А Иннур говорила с ним.

Тогда, в тот удивительный день — роняя отвыкшими пальцами, — хватал он книги и откладывал снова. Иннур сама отобрала стопку: «Вот, прочти. Это — о людях высокой жизни».

Люди высокой жизни? Что это значит?

Он читал ночами, лежа на животе, направив на страницу луч карманного фонаря. Шепот трав, звон ветра, хруст пережевываемой овцами травы — не мешали ему.

Беззвучно кричали черные буквы. О разных, совсем не похожих людях. О юноше, прозванном «Лукмонча», об этом маленьком парикмахере в очках, который встал на дороге у смерти, и она отступила — взяла лишь его одного. О человеке, «оседлавшем тигра», о том, кто не вынес бремени славы и удачи в мире униженных и несчастных. О красавице Джамиле, о любви ее, горькой, как полынь, и широкой, как степь, о правой неправоте ее…

Люди высокой жизни говорили с Сарваром. Отрываясь от книги, он смотрел вокруг, словно внезапно пробужденный, не узнавая своей степи, деда, себя…

А в степи догорала весна. Травы сменили обличье. На склонах холмов лежали, как оброненные газеты, огромные листья сары-андыза, пожелтелые, прожженные солнцем. Шапками спутанных, пружинящих веток скатывался в лощины сассык-курай. Ветер покачивал белые султаны селина, надламывал стебли ширача, сухие, утратившие розовую весеннюю красу…

Сарвар глядел с холма на текучее пятно отары в низине. Вон Джума — объезжает отару верхом. Собаки обегают ее с другой стороны. Застыл дед на холме, подперев подбородок таяком. И всюду — степь, и виточка горизонта лишь отделяет ее от бесконечного неба…

Мир — широк! «Чу!» — Сарвар страгивал с места Солового, мчался вдаль, безоглядно. Сила не вмещалась в сердце, оно торопилось, обгоняло топот коня…

Все тут спит, все застыло — степь, овцы, дед…

Раньше он думал: я чабан, потому что мой дед чабан. Потому что чабанское дело — мужское, суровое дело. Ты чабан — значит, ты силен, ловок, смел, не боишься степных буранов, не боишься волков. Ты горд собой, и люди тебя уважают.

Теперь ему думалось: за что?

За то, что ты — щедр. За то, что твоя сила и смелость — ради других, чтобы дать им, людям, то, в чем нуждаются они, чтобы жилось им тепло, удобно и сытно, чтобы могли глаза видеть красоту, а сердце — радоваться ей…

Ведь и они думают о тебе — другие люди. Зажгли в твоем приемнике зеленый глазок — чтобы музыка гремела, побеждая свист ветра, чтобы в степи своей, заметенной снегами, ты слышал дыханье мира. Дали тебе одежду и обувь, и ружье, чтобы бить волков, и фонарик, чтобы светить на страницы книги.

И если есть в тебе сила — не дремать же ей, не ходить крепким, как сталь, ногам одними проторенными тропами, не кружить же мысли, как, мошкаре, вокруг прежде зажженного света…

Он налетел на деда:

— Годы наши-похожи один на другой, точно кусты полыни. Все крутимся, как верблюд на привязи. От колодца к колодцу, по истоптанным овцами путям. Скажете, без воды не проживешь.-.. Скважины надо бурить! Из-под земли доставать воду! Узун-дара, если обводнить, — отарам там не тесно!

— Травы в Узун-Дара нехороши, — говорил дед, прикрывая глаза ладонью. — Грубый стебель овца не любит…

— Измельчать надо, есть кормодробилки. Чем искать сладкое, подсластить горькое. Или — подсеивать изен, терескен…

— Траву в степи я всегда найду… — обрывал дед.

— Ты, дедушка, солист. Одиночка. Ты берешь чутьем, искусством, опытом. А надо работать хором. Чтоб вся степь открылась, как золотая казна. Чтоб у каждого чабана — и приплод, и сохранность поголовья, и шкурки «антика»…

— А кто тогда отличит Шоди-ата от каждого?

— Да ведь, взявшись за дело по-новому, ты все равно их всех обгонишь, дедушка! — Сарвар — на танцующем коне — сверкал глазами, зубами.

«Э, шайтан! — замахивался посохом дед. — Ягненок не учит овцу, где ей пастись».

Такие разговоры повторялись. Шоди-ата начал задумываться, ночами ворочался, вздыхая; порой по-петушиному наскакивал на Сарвара:

— Эй, ты, зачитавшийся! А ну, скажи, что станешь делать, если весна возьмется недружно? Овцы, отведав зеленой травы, не хотят есть сухую, тощают…

— Буду пасти ночью. В темноте поедают все…

— А как гнать овец в жару?

— Торопясь — плохо, и ленясь — плохо. Ход у отары должен быть, как танец — «така-така-така»…

Сарвар хватал дойру, озоруя, выстукивал мелкий, дробный ритм, выкрикивая, как песню:

— Поить рано поутру! Отдыхать в жару, на юру, на ветру!

— Мальчишка! — вздыхал дед.

Однажды вечером он сказал Сарвару:

— Дай мне ягненка! Вон того, с проточиной во лбу…

Сарвар — с легкостью привычки — поднял ягненка за грудку и задок, понес, как игрушку. Шоди-ата бережно принял блеющего малыша. Снизу вверх — остро взглянул на внука: