Розы и тернии

— Да, ведь ты же не больно знать-то хотела.

— Ну, милый! Ну, голубчик! Скажи! Чего тебе стоит? Ну, родненький.

— Уж так и быть, скажу! — ответил мальчик с видом снисхождения. — Свейский[5], королевич.

— Крещеный же, чай?

— Вестимо, не нехристь, а только не нашей веры.

— Как звать его?

— Густавом.

— Имя совсем немчинское!

— Так ведь свейский немец и есть…

— Хоть бы полсловечка мне кто про жениха шепнул! Никто не обмолвился! — с легкой досадой проговорила царевна.

— Кроме батюшки, немногие и знают… Думается, что матушке и то неведомо. Кабы я не сказал — ничего бы ты долгонько еще не узнала! Смотри не проговорись!

— Ну вот! Стану! Скоро он приедет?

— Завтра встречать будем. Уж бояре давно встречь ему отправились.

— Повидать бы, хоть глазком одним, что за жених такой. Да где повидаешь! — с грустью промолвила царевна.

Царевич что-то обдумывал.

— Вот что. Я твоему горю пособлю, — сказал он после недолгого молчания.

— Ай, милый!

— Ты тайком спустись вниз, проберись к Золотой палате…

— Трудненько!

— Что делать! Я там, может, шепну кое-кому, чтоб тебя не остановили… Может… наверно не знаю… Да проберешься как-нибудь! А там в двери скважинка есть… Малая, правда, но все ж видать можно — я тоже через нее сматривал, бывало.

— Гмм… Попробую.

— Попробуй, попробуй! Ну что? Хороша ль новость?

— Хороша ль, дурна ль — сама не знаю.

— А, чай, ночку сегодня не будешь спать спокойно?

— До сна ли!

— То-то вот и оно! А еще было на смех меня подняла! Вот и видать, что не мужчина, а баба!

И двенадцатилетний «мужчина» солидно вышел из комнаты.

XXII. Боярская беседа

Свеча, стоявшая на столе, на котором виднелись остатки изобильной трапезы, бросала трепетный свет на лица двух сидевших у стола бояр. Один из них был гость, другой — хозяин хором. По мясистому, гигантскому носу в госте нетрудно было узнать Степана Антоновича Белого-Туренина.

Хозяин, худощавый старик со щетинистой бородою и стоявшими ершом подстриженными усами, был не кто иной, как князь Фома Фомич Щербинин. Он держал глаза опущенными вниз, лишь изредка бегло вскидывая их на собеседника. Неприятны были эти глаза, холодные, бесцветные. Когда старик улыбался, они оставались прежними, в них не виднелось и проблеска веселости. Если глаза — зеркало души, то недобрая душа должна была быть у этого щетинобородого старца.

— Нет, ты вот что мне скажи, — говорил Степан Антонович, отхлебнув добрый глоток крепкого меда из объемистой чары, которую держал в руке, — вот что скажи, ужли такое дело свершиться может?

Фома Фомич пожал плечами:

— Чего на свете не бывает!

— Неслыханное дело, чтобы за немчина царевну русскую выдавали! Боярышню если б, и то призадуматься пришлось бы, а тут экое дело! Ведь он, чай, веры поганой?

— Не то чтобы… Все ж христианин. Да, должно, нашу примет.

— Тогда иной сказ… А только все-таки дивно, что за охота царю дочь свою за немчина заморского отдавать? Коснись до меня — я б ни за что!

— То ты, а то он. У него свой расчет.

— Гмм… Хоть выбрал бы повиднее, а то что — королевич, которому в страну родную и носа показать нельзя! Ведь прогнан он, этот-то, как бишь его? Густав Ерикович, коли по батюшке называть, потому — сын Ерика, круля свейского… Ерикович! Сказать — язык сломаешь!

— Такой ему и надобен.

— А мне думается, что получше ему не достать, вот он на Ераков… Еран… Ериковича — тьфу! насилу вымолвил — и бросился.

— Не скажи! Не таковский он, чтоб зря делать.

— Не вдогад мне.

— Роду Годуновы не бог весть какого… Выдаст царь дочку свою за королевича замуж, чай, это подбавит знатности маленько?

— Ну, за такого-то выдать честь не больно велика!

— Каков ни есть, а все королевич… Потом, выдай он Ксению за иного какого иноземного князя, тот поженится да и укатит с женой молодой на свою сторону. И прощай, и делу шабаш! Борису пользы от этого самая малость будет да и дочки ему, быть может, век весь увидать не придется. Так ведь?..

— Пожалуй что.

— Ну а если он за Густава-то ее отдаст, так тот здесь останется — потому, куда ему и деться? И будет Борис Федорович вертеть им, как захочется. Хочет — сотню городов даст, хочет — в псаря обратит.

— Да, мозговат царь Борис Федорович! Недаром в цари его выбрали. А прежде, при Иване царе, каким был — тих, скромен, его и не заметишь. А теперь на-ка! Царь!

— Сумел пролезть! — пробурчал сквозь зубы Щербинин.

— Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…

— Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?

— Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.

— Что делать! Не взыщи, сам знаешь — в отъезде был.

— Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.

Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:

— Что ты своего сына не женишь?

— Да все собраться не могу. Подумываю.

— Невесту сыскать не долго.

— За моего сына всякий рад будет дочь отдать! — с гордостью промолвил князь.

— Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.

— Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?

— Да, забот, чай, и то короб целый?

— И не говори!