Розы и тернии

Хмур, как осенняя туча, ходил царь Борис Феодорович. Бояре не знали, как и подступиться к нему. Долго боялись сообщить ему, что «злую ведьму» не удалось поймать. Наконец, царю решились подать доклад, где было сказано, что «оная злая еретица и ведьма, хитрое злоумышленье на Царя и Великого Князя и весь корень царский его таившая, самг смертью себя убила, проведав чарами бесовскими про грозу на нее государеву и устрашась ее».

Правду сказать, боярин, приезжавший со стрельцами в дом Кэтти, сильно сомневался в душе, что «еретица» сама себя убила, но, сделав ее самоубийцей, он освобождался от многих лишних хлопот.

В том же докладе говорилось, что была захвачена холопка «сей еретицы богомерзской, именем Стефанида».

На доклад последовал царский указ: «Оную бабу опросить строжайше под пыткою».

XXXII. Странное происшествие

Однажды, когда Лука Максимович Шестунов ехал по одной из московских улиц, какая-то женщина остановила его:

– Боярин! Будь добр!.. Помирает тут одна старушка, тебя повидать хочет.

– Какая старушка? – с недоумением спросил боярин.

– А вот узнаешь. Да и не то чтобы стара она годами, а так с виду старовата. Слезно меня молила: «Поди, отыщи боярина Шестунова!» Я б и не знала, где тебя найти, да, спасибо, добрые люди указали: ты тут как тут ехал – вон, говорят, он… Пойдем, добрый человек! Не откажи помирающей!

– Пожалуй… – ответил Лука Максимович и, спрыгнув с коня и взяв его за повод, последовал за неизвестной.

Они шли недолго и скоро свернули во двор низенького, бедного домика.

Лука Максимович пробыл там с час и вышел оттуда растерянным и смущенным.

– Вот так дела! – бормотал он, вскарабкиваясь на седло.

Вернувшись в вотчину, он немедля позвал к себе жену и приемыша и заперся с ними в комнате. Что за разговор происходил между ними, неизвестно, но, должно быть, Лука Максимович сообщил им что-нибудь необыкновенное, потому что Марфа Сидоровна в продолжение его речи только ахала да всплескивала руками, а Андрей таращил глаза от удивления. По окончании разговора Подкинутый приказал холопам оседлать ему коня.

– Ты куда? – спросила Марфа Сидоровна.

– В Москву. Надо Дуне все рассказать… – ответил он.

Через несколько минут Андрей уехал.

По лицу спешно скакавшего к Москве Андрея нельзя было узнать, обрадован он или огорчен полученною вестью. Лицо его было только взволнованно. Весть же была такова, что молодой человек сам не знал, радоваться ей или печалиться.

Однако все же порою что-то похожее на легкую радость шевелилось в его сердце.

XXXIII. Два друга

Павел Степанович уныло сидел в своей комнате, когда до него долетел голос князя Алексея Фомича, торопливо спрашивавшего у кого-то:

– Дома Павел?

Белый-Туренин отворил двери комнаты.

– Иди, друже! Тебя всегда рад повидать.

Алексей взглянул на своего приятеля и всплеснул руками.

– Господи! Да ты на себя стал не похож! – воскликнул князь.

Белый-Туренин только махнул рукой.

– Что у меня долго не бывал? – спросил Щербинин, войдя в комнату и усевшись на скамье.

– Не до того мне, друг милый! Горе у меня великое…

– Да, да… Слышал.

– Кажись, в гроб лечь лучше бы рядом с нею, чем жить вот так-то.

– Ну, полно! Жить надо, коли Бог велел.

– Порою руки на себя хочется наложить.

– Что ты! Что ты! В уме ль своем! – в ужасе воскликнул, замахав на друга руками, князь.

Несмотря на долголетнюю дружбу с Белым-Турениным, Алексей Фомич не мог понять натуры своего друга. Одаренный сам от природы мягким, мечтательным характером, он удивлялся порывам Павла Степановича, порывам, доходившим до бог знает чего, были ли они вызваны радостью, горем или страстью.

Князь любил Аленушку, когда узнал, что она стала отцовской невестой, отчаивался, негодовал, но случись так, что Фома Фомич остался бы жив и женился на боярышне, Алексей подчинился бы необходимости: быть может, он страдал бы всю жизнь, продолжал бы любить свою мачеху не сыновьей любовью, но ни на какой поступок против отца не решился бы. Он мог сгоряча нагрубить отцу, грозить ему, но угрозы так и остались бы угрозами, не перейдя в дело. Он способен был чувствовать и радость, и горе не слабее своего друга, но проявлялись они у него иначе: он не прыгал от радости, как бы велика она ни была, на что способен был его приятель, не рвал волосы от горя, а мог только плакать, как женщина.

В то время, когда он был заперт в клеть после ссоры с отцом, он находился в положении человека, стоящего над черною пропастью, – казалось, впереди не было ни малейшей надежды на лучшее, и все-таки мысль о самоубийстве ни разу не пришла ему в голову. Сперва он бесновался в клети, как зверь в клетке, бранил отца, грозил ему; потом он затих, перестал бесноваться, весь отдался тихой скорби.

Когда двери его темницы отворились и Елизар Маркович, бледный и испуганный, дрожащим голосом сообщил молодому князю о погибели Фомы Фомича, первым чувством, которое испытал Алексей Фомич, была скорбь по умершему. Уже гораздо позже в его уме пробудилось сознание, что теперь пало препятствие к браку его с Аленушкой, и тихая грусть заменилась спокойною радостью.