Розы и тернии

Против обычая того времени, на голове старика не было завитого парика, да он и не нуждался в нем: его заменяли природные серебристые, падавшие на плечи волосы. Бледное, худощавое лицо обладало тою величавою красотою старости, где каждая морщина, перерезающая чело, есть могила многих годов сомнений и страданий. Стан уже заметно согнулся под бременем лет, но, несмотря на это, старец не казался дряхлым, и его впалые, окруженные морщинами, как сетью, глаза, еще сохраняли остаток огня молодости.

Этот старец был ученый богослов, филолог, математик и алхимик в одно время. Звали его Петр-Иоганц Смит.

Можно было бы ждать, что мы в тот момент, о котором идет речь, застанем ученого Смита склоненным над какою-нибудь древнею рукописью или за производством математических исчислений, или, наконец, с любопытством наблюдающим, как плавится на огне небольшого горна по особому способу составленная смесь нескольких разнородных металлов.

Ничем подобным Смит не занимался. Наоборот, он занят был такою работою, которая не шла ни к его учености, ни к его летам: старик на маленьком оселке усердно оттачивал тяжелый заржавленный меч. По временам он прерывал работу, пробовал лезвие, покачивал головой и вновь принимался за старое.

Он так был поглощен своим занятием, что не слышал, как отворилась дверь и в комнату вошла молодая девушка.

Удивление выразилось на ее лице, когда она увидела, чем занят старец. Она неслышно подошла к Смиту и, быстро наклонясь, поцеловала его седую голову.

Старик слегка вздрогнул и обернулся.

– Ах, плутовка Кэтти! Ты заставила немного струхнуть своего старого деда! – с улыбкой сказал он.

– Испугала? Правда? Прости, дедушка, я не думала тебя испугать, – промолвила Кэтти, потом добавила: – Что это ты делаешь?

На лице старика выразилось смущение.

– Гмм… Как видишь, точу меч… Нужно мне…

– Для опытов?

– Гмм… Да… для опытов. – И повторил, глубоко вздохнув: – Да, для опытов.

– Какой он тяжелый! – сказала Кэтти, попробовав поднять меч за рукоять.

– Рыцарский меч моего отца… Он не так уж тяжел, я им могу свободно владеть… Смотри!

И Смит, привстав, махнул несколько раз в воздухе мечом.

– Ух, какое страшное оружие! Им, пожалуй, можно пополам перерубить человека!

– Подобные случаи бывали.

– Для каких опытов он тебе нужен?

– Так… нужен… Долго объяснять. – пробормотал старик, опуская глаза под пристальным взором девушки.

Кэтти покачала головой.

– Дедушка! Ты от меня что-то скрываешь! – с упреком проговорила она.

Смит плотно сжал губы и ничего не ответил.

– Деда! Я угадала, не так ли?

Ученый положил на стол меч, откинулся на спинку кресла и серьезно взглянул на девушку.

– Присядь, Кэтти, мне надо с тобой поговорить, – промолвил он.

Девушка пододвинула к столу стул, обитый кожей, как и кресло Смита, и опустилась на него.

Кэтти была несколько похожа лицом на своего деда. У ней был такой же, как у него, правильный, резко очерченный, строгий профиль, такие же глубокие, задумчивые глаза. Лицо ее отличалось тою белизною, которая свойственна многим дочерям Альбиона. Волна белокурых, слегка рыжеватых волос, падавшая на плечи, не закрывала высокого лба, перерезанного легкой морщинкой.

Эта морщинка на юном лице – правда, едва заметная – придавала серьезный характер физиономии девушки и говорила, что много дум скрывается в прелестной головке молодой англичанки. Кэтти рано приучилась мыслить.

Ее отец, сын ученого Смита, умер в то время, когда она была младенцем, мать пережила его только двумя годами. Ни братьев, ни сестер, ни других родственников, кроме деда, у ней не было. Старик и ребенок остались одни в целом мире. Дед взял ее на свое попечение и воспитал по-своему. Он удалил ее от всякого общения со сверстницами, заперся вместе с внучкой в каменном ящике с толстыми стенами, именуемом лондонским домом, и, вместо игрушек, сунул ей в руки латинскую азбуку, сказав: «Учись и играй!»

Молодой ум требовал пищи; девочка с жаром принялась за ученье и десяти лет знала латынь не хуже иного католического монаха.

Постепенно Смит посвятил ее и в другие отрасли знаний, и к семнадцати годам она стала ему незаменимой помощницей в его ученых трудах. Девушка-ученый привыкла к скучной затворнической жизни; у ней не было иных мечтаний, кроме тех, как бы поглубже проникнуть в волшебный храм знания. Когда старый Смит с вдохновенным взором говорил ей о том, чего добьется наука, или, посвящая ее в свои труды, завещал ей не бросать после его смерти начатого и продолжать работу вместо своего «учителя», как он называл себя, глаза Кэтти горели каким-то фанатическим блеском. Смит часто говорил ей о жизни, которая кипела за стенами их жилища, и называл эту жизнь пошлой и мелочной, борьбою земных ползунов из-за пустой соломины. Он умолял ее не выходить замуж…