Розы и хризантемы

Ой, я его знаю! Это Подшивалин, он приходит иногда к Николаю Петровичу. Тоже Николай — Николай Нефедьев, Николай Стоянов и Николай Подшивалин.

— Подшивалин! — хмыкает Ика. — Подшили и в стол положили. Я его часто вижу — вечно тут ошивается, на Бегах.

Подшивалин редактор, только не настоящей газеты, а многотиражки.

— В долг! Ишь чего захотели, Николай Семеныч! — ехидничает Александра Филипповна. — Уж не обессудьте — в долг не даем. Сами по миру пойдем, если станем в долг давать. Вы человек культурный, должны понимать.

— Драгоценнейшая! Один только раз… В виде исключения. До завтра и ничего более!

— А я завтра и не работаю.

— Как?! — удивляется Подшивалин.

— Как! Отдыхаю — к вашему сведенью — вот как!

— Неужели? Шурочка! Правильно ли я понял? Вы не работаете, стало быть, свободны. Так давайте назначим свидание! Я буду вас ожидать с цветами.

— Очень даже замечательно! Вы с цветами, а я с мужем и с дитями.

— Как?! У этой прелестной женщины есть муж? И еще дети? О нет! Невозможно, невероятно! Я потрясен…

— Ладно, потрясен! — бурчит тетя Шура, отворачиваясь от окошка. — Топай давай отсюда, не задерживай народ…

— Ты английский сделала? — спрашивает Ика.

— Сделала.

— А я не успела. Дашь списать?

— Разумеется.

— А тебе сны снятся?

— Снятся. Иногда…

— А мне часто. И все страшные. Сегодня мужик снился — небритый такой, дикий… Вроде этих, что тут ошиваются. Подшивалины…

— Подшивалин не страшный, — говорю я. — Он просто олух царя небесного.

— А мне страшные снятся.

— Ой, а мне про Нину Константиновну сегодня приснилось! — вспоминаю я. — Как будто у нее несчастье какое-то… Кто-то обманул ее… Или обидел. Мне так жалко ее было… И как будто я бегаю, бегаю, ищу ее, а ее нигде нет… Я так плакала во сне… И проснулась — не нашла ее…

— Девки, живее, стаканы давайте! — торопит тетя Шура.

— А я иногда даже не сплю от страха, — говорит Ика. — В последнее время часто. Сяду и сижу на кровати… И в зеркало смотрю. У нас, знаешь, гардероб как раз против моей кровати… И зеркало в нем. Ночью так страшно смотреть — как будто это и не я вовсе…

— Так не смотри!

— Не могу, чтобы не смотреть…

— Девки, стаканы! Наливать не во что!

— Ты хотела бы кем-нибудь быть? — спрашивает Ика.

— Как это — быть? Кем?..

— Кем-нибудь… Чтобы не человеком.

— Не знаю… Может быть… Собакой… Чтобы вместе с Альмой жить. На воле… В стае… Как я хочу ее увидеть!.. Ты даже не представляешь, как я хочу ее увидеть…

— А я бы цветком хотела.

— Цветком? Почему?

— А что? Цветком хорошо… Цветок не чувствует… И потом, человек для себя живет: тащит, тащит, со всеми ругается, сквалыжничает, скандалит. Одно из двух: или скандалит, или клянчит, выпрашивает. Я вот тоже — у матери шапку выпрашиваю.

— Зачем тебе шапка? У тебя есть шапка.

— То-то и дело, что незачем, а выпрашиваю. Новую хочу, вязаную. Знаешь, сейчас носят такие — в полосочку. У нас одна продает. Ей из деревни привозят, а она продает. Я синюю хочу. Вчера даже ревела из-за этой шапки разнесчастной. Нашла из-за чего реветь, правда? А цветок… он ничего не просит. Из себя живет: отдает красоту свою… И запах… Я, бывает, как приеду в деревню, выйду на луг, вдохну дух цветочный и чувствую — умру сейчас… Так прекрасно, аж душу ломит… Будто в раю. Ты в Бога веришь?

— Нет.

— А я верю…

— Стаканы давайте, девки! — сердится тетя Шура. — Будет вам языками чесать!

— Если ты станешь цветком, так, наверно, золотым шаром! — смеюсь я. — Или астрой…

— Почему?

— Потому что ты рыжая.

— Нет, я лучше апельсином хочу.

— Апельсин не цветок, он дерево.

— Все равно цветет…

— Он белым цветет.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Флёрдоранж называется. У бабушки моей есть веточка.

— Девки! Заснули, что ли?.. Вона сколько народу! Людям выпить охота! Понимать надо: выпить людям невтерпеж…

Мы с папой идем на первомайскую демонстрацию. Вообще-то теперь не идем, а стоим. Давно уже стоим в этом переулке. Все вокруг забито колоннами демонстрантов. С улицы Воровского мы вышли в половине девятого утра, а сейчас уже второй час дня. По радио объявляют, как проходят другие районы. А наш район — ни с места.

— Устал, маленький? — спрашивает папа. — Иди посиди в подъезде.

— А вдруг мы двинемся?

— Я тогда позову тебя.

Правда, надоело топтаться тут — пойду посижу.

Я захожу в ближайший подъезд, нахожу ступеньку почище и сажусь. Дом старый, лестница широкая, но вся грязная, побитая, облезлая. Окна заросли пылью и паутиной, свет едва пробивается. Как сегодня жарко! Даже в этом сумрачном подъезде жарко.

Я кладу возле себя на ступеньку пальто — мама заставила меня надеть пальто. Собственными ушами слышала по радио прогноз погоды: в Москве тридцать два градуса, но все равно заставила взять пальто — как я ни отбивалась. «Ничего, ничего — пар костей не ломит!» Вот если бы был холод и дождь, тогда бы она точно отправила меня голышом: «Если хочешь быть здоров — закаляйся!» Всегда так — лишь бы вышло по ее, а не по-моему. Пускай… Вырасту и буду одеваться, как хочу. Вырасту и вообще уеду от нее далеко-далеко…