Розы и хризантемы

— Ах, перестаньте, какой там возраст? Вы еще молодой человек, ни одного седого волоса.

Волосы у книгоноши рыжие. Не такие рыжие, как у Ики, у Ики ярче и темнее, у него просто желтые.

— Не гневите Бога, это еще не возраст… — Мама вздыхает. — Перетруждать себя нельзя, вот что! Лучше, я вам скажу, съездить два раза, чем навьючиваться, как верблюду. Угробить здоровье легче-легкого, а поправить…

«Царь обласкал новых подданных, — читаю я, — и пожаловал им грамоту на реку Яик, отдав им ее от вершины до устья и дозволяя им набираться на житье вольньми людьми».

Книгоноша пьет уже второй стакан и рассуждает о своей комнате:

— Конечно, я бы не отказался, если бы было не четырнадцать метров, а, допустим, восемнадцать, но что есть, то есть. Как говорится, будем благодарны за то, что имеем. Если бы я остался у себя в Бороничах, так уже лежал бы вместе со всеми в общей яме, и мой сын тоже…

— Да, ужасно, — поддакивает мама.

— Конечно, тут тоже не всегда идет гладко, иной раз, я вам скажу, кошки на душе скребут, и не так уж и торопишься домой: слушать, кто из них прав и кто виноват… Нет, жена хорошая, что есть, то есть, зря не скажу, но два сына — понимаете, мой сын, ее сын — все-таки уже взрослые юноши. Одна комната… Никто, я считаю, тут не прав и не виноват, а когда пять душ на четырнадцати метрах…

— Да, у вас ведь, кажется, была еще дочь? — вспоминает мама.

— Что значит — была? Она была и есть! Но это уже наша общая дочь, это уже, знаете, проще, чем два мальчика, у которых то мать — не мать, то отец — не отец. Это как-никак усложняет отношения.

— Разумеется, о чем тут говорить! — соглашается мама.

— Каждый думает, что он чем-то обижен. Хотя он ничем, слава богу, не обижен. Может, не так много, как следовало бы, но деньги домой приношу, и обед, слава богу, каждый день на столе. Но дети — это дети: им кажется, что у других лучше. Что на это ответить? Конечно, можно было бы заработать капельку больше. Книги теперь берут. Не все, но берут… Спасибо вам, уважаемая, за угощение. — Он допивает наконец свой чай, еще раз проверяет бечевку, перекидывает две пачки через плечо — как тетя Поля корзины с клубникой, еще две берет в руки, говорит: «Да, спина… Что делать?» и уходит.

«В смутное сие время по казацким дворам шатался неизвестный бродяга…»

Я болею уже полтора месяца. Нельзя даже сказать, что болею, потому что ничего не болит, только температура никак не снижается. Каждый день тридцать семь и шесть, тридцать семь и семь. Иногда бывает даже тридцать восемь. Я не хочу, не могу больше болеть! Вначале мне еще давали какие-то лекарства, а теперь ничего не дают, потому что лекарства все равно не помогли от этой несчастной температуры. Я просто лежу, и все. Папа теперь спит на раскладушке, а я на его кровати.

Я перечитала всего Пушкина, все шесть томов:

Фарлаф, покинув свой обед,
Копье, кольчугу, шлем, перчатки,
Вскочил в седло и без оглядки…

Я хочу в школу! И зачем только я придумала, что больна?.. Если бы я не сказала тогда, что у меня болит голова, мама никогда бы не догадалась про температуру… А теперь она боится, что я заболею еще хуже. Даже вымыться не позволяет, говорит, что от мытья я свалюсь окончательно. Я не могу больше этого терпеть!

«Погибни, трус! Умри!» — вещает…

Погибни… Я погибну от грязи!

До утра юная княжна
Лежала, тягостным забвеньем,
Как будто страшным сновиденьем…
Объята…

— Я должна вымыться!

— Не выдумывай и не говори глупостей. — Мама вытирает стол тряпкой, стряхивает крошки в миску.

— Какие же это глупости? Я полтора месяца не мылась!

— Ничего страшного.

— Это тебе ничего страшного, а я погибаю, умираю! Я вся чешусь. Я не могу, не могу больше!

— Ничего, почешешься и перестанешь. Отшельники всю жизнь не моются.

— Я не отшельник! — Она нарочно — нарочно дразнит меня! — Как ты не понимаешь?! Я должна вымыться!

— Не ори! Не смей орать! Скотина, окончательно распустилась — истерики тут устраивает. Насмотрелась на своего любезного папашу.

Скотина… Конечно, скотина. Хуже скотины. Столько времени не мыться, так станешь чертом, не то что скотиной… Ей нравится, что я мучаюсь. Нужно не думать, не думать про это…

В глуши полей, вдали Ерусалима…
Красавица, никем еще не зрима…

Краса земных, любезных дочерей,
Израиля надежда молодая!
Зову тебя, любовию пылая…

Нужно дождаться, когда она уйдет куда-нибудь, утащится к какой-нибудь своей Анне Тимофеевне на Башиловку, встать и потихонечку вымыться. А что? Колонку зажигать я умею. Не буду делать ванну, вымоюсь под душем, и все. Вымоюсь и лягу быстренько обратно.